Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 10 2009)
За стеной потаенной — кладбищенский сад,
Где мы рядом с тобою сидели, —
Совсекретный объект, где сирени в цвету.
Там на вышках незримых, безсонно —
Сколько лет?! — часовые стоят на посту.
Это наша запретная зона.
Я оттуда бежал, как бегут из тайги,
Обманув неусыпную стражу.
Слава Богу, мертвы и друзья, и враги;
Ни единого слова не скажут.
Прокурор не поймет, не прознают менты,
Где меня отыскать, и, как прежде,
Мои руки — крепки, только б верила ты
Этой Вере, Любви и Надежде.
Воровайка, хранимая блядской судьбой,
Извнутри озаренная странно,
Ты в те дни и в те ночи являла собой
Нечто вроде стекла из Мурано:
Многоценного нарда прозрачный флакон,
Осененный лазоревым чадом,
То он медом немел, то вскипал молоком,
Золотым сургучом опечатан.
Хоть изменой твоей до кости я сожжен,
Не сужу, кто из нас виноватей.
Злую память унял я десантным ножом
С именной, наборн б ой рукоятью.
От погони — удрал и от смерти — рванул,
От неволи, от лесоповала.
Но с печальной усмешкой следил караул,
Как меня ты в уста целовала.
Я в побеге убит, но вернулся — живой,
А подельники — сплошь перебиты.
И за нами, смеясь, наблюдает конвой,
Опершись o могильные плиты.
На разрушенное старое кладбище в Харькове,
именуемое “Молодежный парк”
…Вновь я посетил...
Пушкин
Тем же примерно шрифтом, что некогда там
На папиросной коробке писали слово “Казбек”,
Здесь на цементной глыбе начертано “Смерть москалям”.
“И жидам”, — добавил ниже рачительный человек.
Это вполне разумно в отношении тех и других,
Равно и прочих третьих, — все сходится по нулям, —
Тобою не упомянутых: оседлых и кочевых,
Горных, лесных, равнинных, посадских и поселян.
Виждь во гробех лежащу безславну их красоту.
Правда твоя. Однако что же ты медлишь, милок?
Надо бы всех перечислить — и подвести черту
Так, чтобы в прах искрошился краеугольный мелок.
Раз уж ты посягнул заглядеться в подобную тьму,
Не закосни! — откликнись на неотступный зов.
Ухо приставь к цементу: по перечню твоему —
Чуешь? — земля расселась и отдает мертвецов.
Или в себя принимает, согласно реестру.
А нам
Светит фонарь надвратный сквозь увлажненную бязь.
Времени больше не будет. И мы поспеваем во храм
Усекновенский, нисколько не торопясь.
Все государства российского царствования
(слобожанская народная песня)
Эх да.
Эх да никуда я не поеду,
Эх да не пойду я никуда,
Ни в Понизовье, ни в Задонье,
Ни в Замосковны города,
Ни во Немецкую украйну,
Ни во Заоцкие края —
Бо я ж родился в Дикбом Поле
И тамо, знать, и сгину я.
Тамо, где струится Ворскла,
Где пылит Муравской шлях,
Эх, тамо каменныя девки
С письменами на грудях,
Пялят очи ледяные
Эх да на ту закатну медь.
Знать, меня Господь сподобил
Tе письмена — уразуметь.
Тамо, где Царев-Борисов
На Осколе на реке,
Тамо скачет мертвой рыцарь
С черной раной на виске.
И таково он тихо скачет,
И таково он крепко спит,
Что ни кольчугой не возгрянет,
Ни костьми не возгремит.
Тамо, где птицы возгнездятся,
Да воспоют Польскбую Русь,
Эх, тамо в Поле, в Дикбом Поле
Я белым саваном завьюсь.
Эх да тамо в Поле, словно в море,
Я солью белой растворюсь.
Скажи: ты слышала, что смертны наши души?
Однажды Аполлинер написал: “Все мои стихи — это поминовение мгновений моей жизни”.
Гийом Аполлинер был удивительным в своем роде поэтом. Я имею в виду не его поразительную проницательность, не его открытия, не его роль “завершителя” классического периода французской поэзии и пропагандиста нового лирического сознания. Речь о том, что почти все, написанное Аполлинером, — про него самого, и только про него самого. И прежде всего, что понятно, — любовная лирика. В редких стихах оптимистическая, по большей части полная недосказанной меланхолии, а то и трагичности.
Об этом говорят и эти, не переводившиеся ранее стихи Аполлинера, сохранившиеся в журнальных публикациях и в архивах. Может быть, более традиционные, нежели те, что мы привыкли читать в его сборниках. Вообще Аполлинером всю жизнь владела мания: и в стихах и в прозе он пытался испытать себя в самых разных видах и жанрах, прежде всего — в традиционных. Он оказался сродни Сезанну, чьим полотнам посвятил многие страницы своих критических изысканий и в ком усматривал ростки чуть ли не всех течений новейшей живописи.
Любовь в его творчестве драматична; это незаживающая рана, это “солнце с перерезанным горлом” — незабываемая метафора мощного лирического чувства. Любовь и смерть появляются почти всегда рука об руку. Здесь намечается та “область двусмысленности”, которая так привлекает исследователей и комментаторов творчества Аполлинера.
Он и сам был “двусмысленным”. Романские корни определили его внешность и южную живость характера, славянские — гордость и открытость.
К тому же почти всю жизнь он прожил французом без гражданства, которое с большим трудом смог получить всего за два года до смерти. Достаточно взрывчатая генетическая смесь, умноженная на повседневные обстоятельства, располагавшие к жесткости и обидчивости, — из всего этого мог получиться сложный и трудный характер. Так — сложно и трудно — его и воспринимали: впечатлительный, наивный, немного суеверный; сангвиник, тиран, самодур; внутренне чистый, простой, легко сходящийся с людьми; блестящий и остроумный собеседник, постоянно готовый к шутке; певец меланхолии, поэтике которого вовсе не присуща радость...
В годы, когда Аполлинер только начинал сочинять, в далекой России, притягательной для славянской частички его души, первооткрыватель французских символистов Валерий Брюсов писал о другом поэтическом гении, о Поле Верлене, как о “человеке двойственном”, в котором уживались одновременно “ангельское” и “свинское”. В какой-то степени таким же двойственным был и Аполлинер, всю жизнь метавшийся между любовью и игрой, соединяющий с традицией высокого лиризма страсть к низкой мистике, подкрепленную его изощренными познаниями в культуре Средневековья. Можно сказать, что Аполлинера питали два источника: поиск любви и жажда мистификации.
Это свойство его натуры так сильно вошло в сознание современников и обросло такими легендами, что даже солидные энциклопедические словари сопровождали имя поэта пометой “мистификатор”. Из европейских поэтов ХХ века по сумме толкований и комментариев Аполлинер сродни разве что другому не менее “затемненному” поэту — Мандельштаму.
Путь Аполлинера — это путь от поэта-верленианца к предвозвестнику иррациональных текстов современной поэзии, от “Осенней песни” Верлена к его собственной “Песне злосчастного в любви”, наполненной темными аллюзиями и реминисценциями.
Всю жизнь Аполлинер писал о своих несложившихся любовях; каждая новая была поводом помянуть прошлую, вновь напомнить об этом “аде” в душе, который он всякий раз выкапывал своими руками, о коренной, по его мнению, несхожести между мужчиной и женщиной, из которой проистекает все “злосчастие в любви”, многократно испытанное самим поэтом. “Скажи: ты слышала, что смертны наши души?” — восклицает Аполлинер, странно перекликаясь с неведомой ему Анной Ахматовой, буквально в то же время восклицавшей: “Знаешь, я читала, / Что бессмертны души”. И эта перекличка становится загадочной поэтической реальностью эпохи.
