Аттила Бартиш - Спокойствие
— Успокойтесь, — сказал я, и она стерла с заморской дивы остатки помоев.
— Молчите, а то я и вас вышвырну, — сказала она и схватила с моего стола пепельницу. — Чего они себе вообразили?
— Просто она им понравилась, — сказал я.
— Вонючая эфиопка, — сказала она.
— О вкусах не спорят, — сказал я.
— А вы бы, что, потерпели? Да, она красивая, но я не об этом. Это не беда. Я все понимаю. Но вы видели, какие у них были рожи? Да они чуть не вытащили свои причиндалы из семейных трусов. Зачем он сюда приволок эту дуру? Пусть несет к себе в квартиру. Неси домой к жене и лепи на стену клеем “Момент”.
— Вы правы, Йолика, — сказал я, потом посидел еще немножко, послушал “Южную хронику” и только потом заставил себя вскрыть наконец посылку, которую еще утром принес с почты.
Никаких чувств я не испытывал. Книга была точно такой, какой я ее себе и представлял, но почему-то не была похожа на настоящую. На такую, какую можно поставить в библиотеке на букву В или которой, скажем, можно подпереть шатающийся шкаф, если выпадет паркетина. Я вытащил из кошелька бритвенное лезвие и вырезал предпоследнюю страницу из одного экземпляра, поскольку не хотел, чтобы мама узнала, кто составитель.
— А это что такое? — спросила Иолика.
— Это подарок на Рождество, — сказал я, вопрос был довольно неожиданным, и ничего умнее мне в голову не пришло.
— Рановато, — сказала она.
— Не люблю носиться по магазинам в последний день, — сказал я, быстро запаковал авторские экземпляры обратно в оберточную бумагу и заплатил.
— Гдетыбылсынок?
— Вышла моя книжка, мама.
— Меня это не интересует, сынок, — сказала она и продолжила смотреть мыльную оперу, которую показывали в пятницу вечером. Я молча положил экземпляр, подправленный лезвием, на стол, закрыл дверь и стал подслушивать из прихожей. Через пару минут заскрипели пружины в кресле, и ко вздохам аргентинских или бразильских служанок присоединилось шуршание растревоженных страниц. Потом я услышал, как она листает их одну за другой. Я знал, что сначала она остановится на тридцать четвертой, где начинался рассказ Об истории театрального искусства, ее любимый.
Я налил себе чашку кофе и весь день сочинял, как мне подписать книгу Эстер. После многочисленных черновиков вышло что-то мыльнооперное, потом из всего я оставил только два слова — Моей жене, мне казалось, ее должно это обрадовать. Я купил розу на площади Кальвина и пришел в библиотеку незадолго до закрытия, но одна ее коллега сказала, что она три часа назад ушла с немолодой женщиной с рыжими волосами, а я ответил, спасибо.
Я отправился на Андрашши к Иордан, но там их не было, в животе у меня урчало, я выпил кофе в “Артисте” и съел пирожное. Цветок я отдал официантке, в благодарность за хорошее обслуживание. Она запомнила, что я не кладу в кофе сливок, а пью его с тридцатью миллилитрами содовой. Официантка сказала, что раньше она думала, будто я самый флегматичный мужчина во всем городе. А я сказал, что думал о ней то же самое, разумеется, не то, что вы — мужчина, а то, что прежде вы ставили передо мной заказ, не говоря ни слова, а сейчас оказалось, с вами можно очень славно поболтать. Мы рассмеялись.
Я положил книгу в карман, поскольку в любом случае хотел подарить ее Эстер и пешком пошел на улицу Нап, чтобы у них было время поговорить, если они там. Наверно, никогда в жизни я не испытывал такого ощущения легкости. На Ракоци какая-то шлюшка спросила меня, не хочу ли я перепихнуться, а я сказал, мне мама не разрешает, потом дал ей закурить, и мы разговорились. Оказалась очень милая девочка, врала, что будет промышлять, пока не накопит на домик с садом где-нибудь в районе Векерле, а я врал, что пишу театрально-критические статьи, чистых тысячу платят, если пишу про комедию, и тысячу пять — если пишу про трагедию, но трагедии я не люблю, я хохмач по природе. Я бы еще с удовольствием потрепался, но тут возник сутенер, и девочка попросила, чтобы я поскорее смылся с панели, раз не хочу трахаться.
Эстер бросилась мне на шею и расцеловала. Я был весь в помаде, за все годы я не видел на ней столько краски.
— Дай же сюда, — сказала она и стала рыться в моем кармане, потом я смотрел, как она прыгает на матрас и долистывает книгу до конца, нюхает ее, ощущая запах клея и типографской краски. Затем она увидела надпись Моей жене, которую я забыл вырезать.
— Это предложение? — спросила она, и из-под слоя краски закапали черные слезы.
— Нет, я забыл поставить в конце вопросительный знак, — сказал я, чувствуя, как от стен отделяется терпкий миндальный запах.
— Но я могу надеяться?
— Сначала давай поищем священника, который согласится обвенчать двух неверующих.
— Кажется, я начинаю верить, — сказала она, бросилась мне на шею и зарыдала, но даже ее кожа впитала запах этой женщины.
— Ты рада? — спросил я.
— Ты разве не видишь? Что мне сделать, чтобы ты заметил?
— Например, встать в ванну, чтобы я смыл с тебя всю эту краску, — сказал я.
— Не сейчас. Нам надо спешить.
— Куда? — спросил я.
— К девяти мы идем в ресторан. Ты тоже приведи себя не много в порядок. Представляешь, сегодня в библиотеку пришла редактор твоего издательства и позвала на ужин, — сказала она, снова расцеловала меня, и побежала в ванную, чтобы подправить макияж.
— Ага, — сказал я.
— Она ушла около часа назад. Мы долго разговаривали о тебе.
— Правда? — спросил я и стал смотреть из дверей, как она старается ровно покрасить ногти. У нее не было навыка, лак все время ложился на кожу.
— Кстати, очень милая женщина. Не знаю, отчего она тебе не понравилась.
— Возможно, — сказал я.
— Она считает, ты настоящий гений. Только беспокоится, что ты не говоришь по-английски, без него сейчас никуда. Еще она попросила, чтобы я стояла с плеткой за твоей спиной, потому что лишь в этом случае ты слушаешься.
— Возможно, — сказал я.
— Никаких возможно, она совершенно права. Надо раздобыть отличную плеточку, — сказала Эстер и подула на ногти, чтобы лак высох побыстрее. — Она сказала, не исключено, что тебя скоро издадут по-французски и, может быть, по-немецки.
— Не верится, — сказал я.
— Очень даже верится, только ты не зазнавайся, — сказала она и хотела поцеловать, но вспомнила, что тогда снова смажется помада. — Что мне надеть?
— Ничего, — сказал я.
— Ну не идти же мне в комбинации. Принесешь черное с кружевными рукавами?
— Не принесу, — сказал я.
— Пожалуйста, нам надо спешить. У меня еще липкие ногти.
— Мы никуда не идем, — сказал я и увидел, как у нее каменеет взгляд.
— Она ждет к девяти, — сказала Эстер, и мы неподвижно уставились друг на друга в зеркало.
— Меня не волнует, до скольких она прождет. Ты не сядешь за один стол с этой женщиной.
— Ну да, — сказала она, и поставила косметичку на полку, и все еще следила за тем, чтобы не смазать лак.
Несколько минут мы сидели не шелохнувшись. Лучше бы зеркало разбилось, лучше бы разорвало в клочья нас обоих, думал я, но ничего не произошло. Стояла гробовая тишина, было даже не слышно, как стучат наши сердца.
— Бесполезно, — сказал я, только для того чтобы прервать это невыносимое затишье. — Полгода, — сказал я, и мы продолжали неподвижно смотреть друг на друга в зеркало.
— Я тебя не спрашивала, — сказала она, потом взяла полотенце и стерла макияж, и лицо у нее было, как у покойника.
— Я собирался рассказать, но побоялся.
— Тогда не рассказывай, — сказала она.
— Да мне, собственно, нечего рассказывать! Я ненавижу эту женщину! Ненавижу, с тех пор, как услышал ее голос. Вот и все!
— Не кричи, — сказала она.
— Меня пол года тошнит от всего этого!
— Понимаю, — сказала она.
— Это ты меня туда отправила! Тебе нужна была эта хренова книжка! Мне она была совершенно не нужна! Мне было нужно, только чтобы ты любила своего писателя!
— Понимаю', — сказала она.
— Не понимаешь! Зачем ты отправляла меня к папашиной подстилке?! Ты должна была знать! Да, ты отлично знала!
— Я не знала, — сказала она.
— Не ври! Это ты хотела! Хотела замарать меня, чтобы я у тебя ничего такого не искал! Я никогда не трахался за загранпаспорт и никого не убивал!
— Понимаю, — сказала она.
— Конечно, понимаешь, ты, убийца! Кто позволяет усыпить своего деда, тот настоящий убийца!
— Да, — сказала она.
— Ты закопала деда, как ублюдка! Чтобы не ухаживать за ним! Я забочусь о своей матери! Чего вылупилась, ты, говно на палочке! Меня ты не замараешь! Сказал тебе, чего вылупилась!
— А теперь уходи, — сказала она, и тогда я ударил ее по лицу, у нее на губе выступила кровь, но она не шевельнулась. Она стояла и смотрела на меня, точно на какой-то металлический предмет в кабинете врача, на плевательницу или на медицинские щипцы, и тогда я выбежал из квартиры.