Аттила Бартиш - Спокойствие
— Бесполезно, — сказал я, только для того чтобы прервать это невыносимое затишье. — Полгода, — сказал я, и мы продолжали неподвижно смотреть друг на друга в зеркало.
— Я тебя не спрашивала, — сказала она, потом взяла полотенце и стерла макияж, и лицо у нее было, как у покойника.
— Я собирался рассказать, но побоялся.
— Тогда не рассказывай, — сказала она.
— Да мне, собственно, нечего рассказывать! Я ненавижу эту женщину! Ненавижу, с тех пор, как услышал ее голос. Вот и все!
— Не кричи, — сказала она.
— Меня пол года тошнит от всего этого!
— Понимаю, — сказала она.
— Это ты меня туда отправила! Тебе нужна была эта хренова книжка! Мне она была совершенно не нужна! Мне было нужно, только чтобы ты любила своего писателя!
— Понимаю', — сказала она.
— Не понимаешь! Зачем ты отправляла меня к папашиной подстилке?! Ты должна была знать! Да, ты отлично знала!
— Я не знала, — сказала она.
— Не ври! Это ты хотела! Хотела замарать меня, чтобы я у тебя ничего такого не искал! Я никогда не трахался за загранпаспорт и никого не убивал!
— Понимаю, — сказала она.
— Конечно, понимаешь, ты, убийца! Кто позволяет усыпить своего деда, тот настоящий убийца!
— Да, — сказала она.
— Ты закопала деда, как ублюдка! Чтобы не ухаживать за ним! Я забочусь о своей матери! Чего вылупилась, ты, говно на палочке! Меня ты не замараешь! Сказал тебе, чего вылупилась!
— А теперь уходи, — сказала она, и тогда я ударил ее по лицу, у нее на губе выступила кровь, но она не шевельнулась. Она стояла и смотрела на меня, точно на какой-то металлический предмет в кабинете врача, на плевательницу или на медицинские щипцы, и тогда я выбежал из квартиры.
Ночью кто-то начал колотить во входную дверь. Когда я вышел из комнаты, мама, застыв, как изваяние, стояла в прихожей и сжимала молоток, привязанный за веревочку, который обычно лежал возле вешалки.
— Я запрещаю тебе открывать, — сказала она.
— Уйдите, мама, — сказал я и думал, что Эстер набросится на меня, но она обрушилась на маму.
— Сдохните уже, вы, мразь! Отдайте мне сына! — заорала она и повалила маму на пол. — Подохните, наконец! — рыдала она, и мне едва удалось вырвать молоток у мамы из рук, затем я кое-как разнял их.
— Уведи ее отсюда! Вышвырни ее отсюда немедленно! — орала мама.
— Уйдите в комнату! — сказал я.
— Уведи! Я требую, выкинь ее на улицу!
— Отдайте сына! Отдайте! Я не хочу, чтобы он трахался со старыми суками, вроде вас! Я хочу жить! — рыдала она. Мама сжалась, как кошка перед прыжком, и скрючила пальцы, чтобы выцарапать ей глаза.
— Убирайтесь к себе! — заорал я, затолкал маму в комнату и подпер дверь коленкой. Эстер схватила меня за голову и рухнула на пол.
— Что ты хочешь от меня?! — спросил я.
— Вышвырни ее из моего дома! — орала мама и царапала дверь.
— Если не замолчите, я вас выкину на улицу!
— Вы больные! — рыдала Эстер.
— Прекрати и ступай домой, — сказал я.
— Твоя мама больна, пойми же! — рыдала она, обнимая мои ноги.
— Молчи, — сказал я.
— Несчастная!
— Заткнись! — сказал я. Мама снова начала царапать дверь и все твердила, чтобы я вышвырнул Эстер из дома.
— Напрасно ты ходишь к папашиной подстилке! Ты не свою мать унижаешь, а меня! Только меня ты унижаешь!
— Я только себя унижаю!
— Господи, за что ты хочешь убить меня?!
— Убирайся!
— Ты не понимаешь, что я люблю тебя? Одна я тебя люблю!
— Я сказал заткнись!
— Тебя все ненавидят! Или боятся, или ненавидят! Тебя даже собственная мать ненавидит! Ты даже своей старшей сестре не нужен, ты только мне нужен, как ты не понимаешь?!
— Нечего меня любить! Убирайся отсюда! — заорал я и с трудом вытолкал ее из квартиры. Какое-то время она всхлипывала на лестничной клетке, так скулит побитая собака. Затем наступила тишина.
Когда я пришел к ней на следующий день, я хотел развернуться тут же в дверях, но не смог. Все стены были завешаны страницами моей книги, моими рассказами была обклеена мебель, кафель, и ванна, и зеркало. В страницы из моей книги были завернуты стаканы и дверные ручки, сквозь них тускло просвечивало солнце, и только ведро с обойным клеем одиноко торчало посреди комнаты, да груда обложек валялась рядом. Она спала на кафельном полу в кухне, на ней был какой-то черный шелковый костюм, ее волосы были отрезаны до плеч и перекрашены в тот же блондинистый цвет, что и у мамы.
— Только я, — сказала она, когда я разбудил ее, но ее губы едва шевелились. Пока я звонил санитарам, она встала на колени и срезала хлебным ножом остатки своих роскошных локонов.
— Что вы с ней делали?
— Ничего, — сказал я.
— Попробуйте вспомнить, — сказал он.
— Я хочу пойти к ней, — сказал я.
— Пока я здесь врач, вы не войдете в эту палату.
— Сколько вы хотите? — спросил я.
— У меня огромное желание вышвырнуть вас вон, как мешок дерьма, — сказал он.
— Это будет несложно, — сказал я и встал.
— Сядьте, где сидели, — сказал он. И я подчинился.
— Что вы хотите знать? — спросил я.
— По возможности все.
— Это охренительно много, — сказал я. — Для этого вы росли в слишком приличной семье.
— Избавьте меня от своего грязного юмора.
— Сначала я хочу пойти к ней.
— Бесполезно. Она не может говорить. Поэтому я вынужден спрашивать вас.
— Что вы с ней сделали? — спросил я.
— Мы ничего. А вот вы сделали. Но, к сожалению, я могу защитить ее от вас, только пока она лежит в моем отделении.
— Удивительно, как вам удается, еще толком ничего не спросив, уже все знать. Она не наркоманка, если это вас интересует.
— Меня интересует, как вы жили, — сказал он.
— Как животные, — сказал я. — Вообще-то я люблю ее.
— Не смейте употреблять это слово. Боюсь, у вас нет ни малейшего представления о любви.
— Возможно, — сказал я. — В следующий раз постараюсь выразиться по-другому.
— Как давно вы живете вместе?
— Мы не живем вместе. Я живу с матерью. Кстати, она тоже сошла с ума.
— Что с вашей матерью?
— Пустяки. Она заживо похоронила свою дочь, затем захотела потрахаться с сыном, но у него не встал. С тех пор она заперлась в комнате и пятнадцать лет не выходит на улицу.
— Прекратите.
— Я сказал, что для всего этого вы росли в слишком приличной семье.
— Смените тон.
— Пустите меня к ней! Пустите немедленно, вы, дипломированный палач! — заорал я и перепрыгнул через стол. Я рывком схватил его за грудки, стащил с него халат и прижал его голову к истории болезни. Я чувствовал, что его череп вот-вот треснет под моими пальцами, что в следующее мгновение вырву из его черепа мозг и запущу им об стену, словно это дерьмо. Три медсестры вбежали в комнату и скрутили мне руки, связали ноги и оттащили от стола. Я все орал, пустите меня к ней, не смейте лечить ее электрошоком, а то я разнесу к черту эту больницу, урою всех местных палачей, если вы хоть пальцем до нее дотронетесь, завалю тут всех психиатров, если они попробуют выжечь меня из ее мозга электрошоком. Сестры молча стояли посредине комнаты вместе со мной, обступив меня, точно мешок цемента, и ждали, что скажет врач — резиновая комната или укол. Когда я совсем охрип и не мог больше кричать, врач сказал им: оставьте нас, уходите и не беспокойтесь, возможно, теперь мы наконец сможем поговорить по-человечески.
Мне дали стакан воды, и я рассказал все, о чем в принципе можно было рассказать. Иногда он перебивал и спрашивал, чего именно я ждал от поддельных писем, чего я боялся, когда моя мать захотела выйти из квартиры, и почему столько лет Эстер молчала о своем прошлом, в общем все то, о чем человек спрашивает сам себя и на что не имеет смысла отвечать, потому что вымученные ответы хороши, только для того чтобы понять, почему Иолика поливает помоями Наоми Кэмпбелл, но не для того, чтобы понять, почему человек поливает помоями своих близких. Затем он выписал два лекарства, и я пообещал, что буду их принимать, но большего не ждите: я уважаю вашу профессию, но лечиться у вас не буду.
— О чем вы? — спросил он.
— Я знаю о себе пусть не так много, но вполне достаточно, — сказал я.
— Одному вам трудно будет справиться, — сказал он.
— Я справлюсь, — сказал я.
— Уверены? — спросил он.
— Да, — сказал я.
— А если не получится? — спросил он.
— Пошлю все к черту, — сказал я.
— Только эту женщину оставьте в покое, — сказал он.
— Хорошо, — сказал я.
— Прекратите половые сношения, — сказал он.
— Хорошо, — сказал я.
— Оптимально будет, если вы вообще прекратите видеться, — сказал он.
— Тогда мы оба подохнем, — сказал я.
— Уверены? — спросил он.
— Да, — сказал я.
