Аттила Бартиш - Спокойствие
— Естественно, зайчик: это хорошее признание, а это плохое признание. Не расстраивайся, не он решал. Он был скромным сексотом. А дома отыгрывался. Если тебя это успокоит, товарищ Иордан похлопотал, чтобы твой папенька стал канцелярской крысой в МВД, только ради своей дочери. Чтобы ее классово чуждой подруге быстрее дали квартиру.
— Тогда, думаю, это ты устроила мою мать в театр.
— Не я, пусик. А вот меня через пару лет по милости твоей мамы уволили из всех театров. В принципе, это даже к лучшему, я никогда особенно не любила драмы. И ты тут ни при чем. Хотя что греха таить, меня саму удивляет, что с тобой так приятно трахаться.
— Ты смешная, — сказал я.
— Вижу, мы быстро перешли границы допустимого, — сказала она.
Что бы она ни сказала, меня это не волнует, думал я.
— В конце концов, это может быть просто материнский инстинкт, — сказала она и снова встряхнула пузырек.
Все равно. Не волнует, думал я.
— Твоя мама тоже не хотела смотреть правде в глаза. Скорей всего, от этого она и свихнулась, — сказала она и поставила на столик другую ногу.
Я больше никогда в жизни не ударю женщину, думал я.
— Если подуешь, быстрее высохнет, — сказала она.
— Поищи кого-нибудь другого, — сказал я.
— Сначала ты вроде бы за этим сюда пришел.
— Я передумал, — сказал я.
— Да ну, заинька. Сейчас у тебя будут грязные брючки.
— Выстираю, — сказал я.
— Передашь мне сумку? — спросила она, и я передал. Она минуту искала что-то и потом сунула мне в руку две батарейки “Голиат”. — Немного мужской работы. Поставь в силикон. Он в ванной, — сказала она, и сперва я не понял, что такое силикон, но потом она пояснила, фаллоимитатор, солнышко.
Когда на рассвете я вышел на побитый ливнем проспект Андрашши, я все еще чувствовал что-то вроде дрожи, как у диких зверей — когда сломается ветка, или если ветер вдруг поднимет листву, но вскоре решил, что она хочет меня убить. Да, банально укокошить. Она что-то подмешивает мне в чай. Есть такой химикат, который нельзя обнаружить в лаборатории и который поздно действует, словно крысиный яд. Он убивает только через несколько дней, чтобы другие крысы не догадались, думал я, и больше уже не пил чай. Потом я еще подумал, что она больная. Да, у нее лейкемия. У таких женщин всегда лейкемия. И она молчит, чтобы убрать с дороги Эстер. Скорее всего, она ненавидит Эстер почти как маму, думал я. Просто она пока что не искала встречи с ней, потому что очень подлая, думал я. Она хочет убийства, а не сцен, думал я, и, когда трое суток подряд я не мог заснуть, я пошел сделать анализ крови, а ведь последний раз, когда я позволял врачу дотрагиваться до себя, был еще в глубоком детстве.
И каждый раз я выходил из квартиры, как в последний раз, но не выдерживал дольше недели. Как наркоман в итоге приноравливается втыкать шприц, так и я научился подправлять бритвенным лезвием следы от ногтей на шее, чтобы выглядело, будто я поранился во время бритья. Я научился валить все на никогда не существовавших знакомых, несчастные случаи на дороге и на вагоны метро, вставшие в тоннеле из-за угрозы бомбардировки. Научился приводить себя в порядок в клозете “Балканской жемчужины” и, вылив на себя пол флакона крем-мыла, с помощью запаха хлорки отбивать терпкий миндальный запах.
— Это ужасно, от тебя опять пахнет хлоркой, — говорила Эстер.
— Тогда отмой меня, — говорил я, и, когда мы занимались любовью, она так визжала, что соседи думали, что я приставил ей нож к горлу, но до этого пока не доходило. И когда я узнал, что мой отец исчез не потому, что умер в результате несчастного случая — и не будем больше об этом, сынок, — а потому что забыл вернуться из Хьюстона, куда поехал сопровождать делегацию журналистов, хотя и был ответственным за то, чтобы все вернулись, и, когда я узнал, что незадолго до этого товарищ Иордан на деньги от продажи бумаг, украденных из бронированного шкафа, создал весьма и весьма прибыльное дело, но потом им заинтересовались в отделе по производству грампластинок, и товарищ Иордан — зная правила игры — застрелился из служебного пистолета, вот тогда Эстер спросила, ради бога, что стряслось, ты снова выглядишь так, будто съел мелок.
Так нельзя жить, так даже животные не могут, думал я. Я немедленно расскажу весь этот кошмар, думал я. Когда я вышел из подъезда, я увидел Эстер, она сидела напротив, на террасе кафе “Артист”. Она даже не взглянула на меня, положила деньги на стол и кинулась прочь, и я не смог догнать ее. Всего на мгновение у меня закружилась голова. Так бывает, когда человек слишком резко останавливается. Затем уснули фонари на улице и огни витрин, умолкли машины, и под ногами исчез тротуар. Я просто провалился в темный, как ночь, водоворот, точнее, что-то провалилось, и не как ночь, потому что ночью еще что-то видно. Из Оперы как раз выходили люди. Один мужчина сказал, оставь, он пьян, но другой поднял меня и нащупал сонную артерию.
— Надо вызвать “скорую”, — сказал он.
— У меня нет мелочи, — сказал другой, затем я услышал женский голос: у меня есть, и пока она рылась в ридикюле, я уже прозрел, правда, все было черно-желтым, как после фотовспышки, выстрелившей в глаза.
— Не надо, — сказал я и попытался подняться.
— Не двигайтесь, мы сейчас вызовем врача, — сказала женщина.
— Не надо, — сказал я и, цепляясь за чью-то руку, с трудом поднялся на ноги.
— В таком состоянии он не дойдет, — сказал мужчина.
— Пустите! — сказал я и вырвал руку.
— Какая глупость! — услышал я женский голос, но я уже бежал, и, когда удостоверился, что они не гонятся за мной, я отдышался перед каким-то подъездом.
Я пешком дошел до улицы Нап, как будто эти полчаса что-то решают, как будто за это время может случиться чудо. Надо было позволить им вызвать “скорую”, думал я. Наверняка она бы пришла в больницу, думал я. Когда ставят капельницу, подобные вещи не играют роли, думал я, затем кто-то заорал на меня из машины, мать твою за ногу, ты что, ослеп?! А если сейчас начнут стрелять, думал я. Если русские перестреляют весь Будапешт, думал я. Когда в любимого стреляют, не до ревности, думал я. Тогда забываешь обо всем и тащишь его, раненого, в подвал.
Она ничком лежала на матрасе.
— Мне противна эта женщина, — сказал я, но она не отреагировала. Зажегся фонарь на улице, хотя лучше бы я ничего не видел. — Я ненавижу ее, поняла? Просто не могу бросить, — сказал я, и только тогда она открыла глаза.
— Что забросить? — спросила она сонно и протянула руки, чтобы я обнял ее. — Я уж думала, ты не придешь сегодня, — сказала она, и тогда до меня дошло, что на ней нет ее светло-серого платья.
Прежде чем прийти к Йордан в последний раз, я долго и тщательно составлял заключительную речь. С точностью инженера, вооруженного транспортиром и линейкой, я просчитал место для каждого слова и для каждого движения, заранее сочинил и выучил все фразы. Перед дверью я еще раз повторил все, выдохнул и затем позвонил. По моему плану, этот визит ничем не должен был отличаться от предыдущих.
Она собиралась на какой-то фуршет в посольство, пригласила меня пойти с ней, один светский раут не нанесет вреда здоровой половой связи, убеждала она. Она рассказывала о каких-то текущих делах, достала из ящика стола пистолетную пулю, которая попала в стену, прежде чем раздробить череп товарища Иордана. Пуля была вправлена в серебро, золото Эва не любила. Одно время она носила ее как своеобразный сувенир в память о смерти, тогда она еще была склонна к сентиментальности. Кстати, думаю, гораздо сложнее вправить использованный патрон, чем, например, с помощью двух рабочих сцены украсть со склада несколько сносных декораций, заявила она. Конечно, она знает, что мне в жизни досталось не меньше, чем ей, но отчего-то не может забыть прошлое. Наверно, еще один раз, если ты заслуживаешь, сказала она. Можете быть уверены, сейчас заслужу, сказал я и схватил ее груди, пахнущие цианидом, и, пока стаскивал с нее тряпки, снова повторил про себя все и затем встал.
— Если честно, ты мне противна, — сказал я. — Думаю, когда мы начинали играть в животную страсть, ты рассчитывала заполучить что-то вроде домашнего животного. Но вместо фокстерьера ты подобрала гиену, — сказал я. — Если не можешь удовлетворить себя в одиночку, я охотно пришлю тебе кого-нибудь. Возможно, ты еще успеешь на фуршет, — сказал я и надел пиджак.
— Ты сам себе противен, золотко, но все не так просто. Ты даже не представляешь, сколько всего человек может простить собственной письке, — сказала она, и даже на лестничной площадке я слышал ее натянутый смех.
— Гдетыбылсынок?
— По сути, с вами, мама.
В районе еще никто не видел ее, но слышали о ней все. Говорили, что эта девушка не что иное, как новое сенсационное чудо-оружие, для жизни опаснее напалма, и где ее бросят в атаку, там начинают звенеть кассовые аппараты, люди расхватывают нижнее белье, как в сорок четвертом хватали гитлеровскую солонину. Домохозяйки тайком откладывали деньги, покупали теперь свиные сосиски вместо куриных, или чаще экономили на воскресных печеночных паштетах, лишь бы скопить деньги на чудо-комбидрес. На груди кружева, внизу заклепки, и сколько браков, находящихся на грани, пытались реанимировать с помощью этого комбидреса. Потом в понедельник утром появились постеры на витринах пассажа “Золотой паук”, и, поскольку приходилось ждать, люди толпились перед Наоми, снятой в натуральную величину. Наоми с неподвижным лицом улыбалась всем: от сисястой шлюхи до субтильной фифы, но кассовые аппараты безмолвствовали, поскольку выяснилось, что, для того чтобы получить комбидрес, нужно еще минимум полгода отказывать себе в воскресных печеночных паштетах. Дядя Лигети подобрался к Наоми ближе, чем остальные, потому что его девушка работала кассиршей в Уйпеште, так ему удалось заполучить Наоми в натуральную величину. Когда они с господином Вертешем постелили постер на пол и на четыре угла поставили несколько пивных кружек, чтобы он не сдвигался, Иолика фыркнула — ничего путного из этого не выйдет. Однако вскоре некоторые посетители стали вставать на стол, так им было лучше видно Наоми, многие требовали, чтобы Нолика принесла скотч и прилепила заморскую красотку на стену вместо рекламы уникума. Тогда Иолика взяла помойное ведро и выплеснула его содержимое на Наоми, разодрала постер и закричала, если кто хочет пялиться на эту шалаву, пусть убирается на площадь, а она закроет на хрен эту пивнушку, потому что больше видеть их рожи не желает.
