Аттила Бартиш - Спокойствие

— Я хочу, чтобы ты переехал ко мне, — сказала она.

— Ты же знаешь, что нельзя.

— Поверь, все возможно. Я не говорю, что сразу или что ты должен бросить маму. Я всего лишь хочу, чтобы мы жили по-человечески. Не только мы, она тоже.

— Только Христос умел воскрешать покойников.

— Я говорю не о покойниках, а о твоей матери. Она не пошевелится, пока есть тот, кто закроет дверь, и сходит за продуктами, и будет отправлять фальшивые письма. К тому же, думаю, она знает, что это ты их пишешь.

— Если бы она знала, я бы это понял.

— Возможно. А впрочем, сейчас речь о другом. Я хочу, чтобы ты позвал домой Юдит. Только она может тебе помочь.

Поднялся ветер, я укрылся шерстяным одеялом и молчал.

— В свое время я наводил справки о ней, но никто ничего не знал. Наверняка сменила имя.

— Цюрихский банк может сказать, с чьего счета отправляют деньги.

— Исключено. В тот же день они прекратят отправлять.

— У меня есть знакомые в Красном Кресте. Они найдут ее, точно тебе говорю.

— Возможно, найдут, но они не дадут мне адрес без ее согласия.

— Почему ты не хочешь найти ее? — спросила она.

— Наверное, хочу — сказал я.

— Если сомневаешься, значит, не хочешь, — сказала она.

— Нет же. Хочу.

— Чего ты боишься?

— Не знаю.

— Хочешь, я скажу чего?

— Конечно. Но от этого не легче.

— Ты видел?

— Что?

— Звезда упала.

— Я не видел.

— Отыщи и поезжай за ней. Не пиши, а поезжай.

— Хорошо, — сказал я и встал, затем зашел в воду, но глубоко зайти не осмелился, поскольку у меня было ощущение, что вместо песка под ногами рвота.

Однажды в вечерних новостях сказали, что будут выплачивать компенсации. Пока неизвестно, когда и сколько станков подучат назад внуки Манфреда Вайса и внуки Гедеона Рихтера, непонятно, принесут ли Сибирь и пятьдесят шестой дополнительные выплаты пострадавшим, зачтут ли узникам концлагерей пребывание в Дахау, но что-то определенно будет, не сомневайтесь, дорогие телезрители. Даже тот факт, что мы обсуждаем данную тему в лучшее эфирное время, уже кое-что да значит. Можно сказать, вот она, долгожданная свобода. Словом, земли, и лесов, и замков, переоборудованных под тракторные станции, полным-полно, имущество ждет своих законных хозяев. Поэтому будьте любезны, достаньте с чердаков или из кухонных шкафов купчие и договора об аренде, а теперь переходим к прогнозу погоды — мама попросила меня принести ей “Лексикон” Реваи [10], “Комитаты Венгрии”, всевозможные атласы и геральдические книги и принялась выписывать, что принадлежит ей. Маме было наплевать, что из окна какого-нибудь дворца открывается вид на заснеженные вершины Раднаи или на братиславский спальный район, ее не смущали ни границы, ни мирные пакты. Она выселяла музеи и распускала дома престарелых, она вносила в реестр все, что по ее представлениям когда-либо могло принадлежать Веерам, она написала целый список из давно перестроенных улиц, давно разрушенных во время бомбардировки заводов и давно обвалившихся шахт.

— Дай сюда калькулятор, сынок.

— Держите, мама. Поднесите под лампу, он работает только на свету, сказал я. И она подсчитала, сколько пшеницы родится на пятидесяти тысячах гектаров и сколько кубометров леса дадут половина Матры и четверть Баконя. Бессмысленно было объяснять ей, что у нас есть только эти восемьдесят квадратных метров и что даже у прабабушки было ненамного больше, а уж у бабушки и подавно, что один наш дворец находится за границей, а в другом разместили детдом. Я раздобыл необходимые формуляры и помогал их заполнять, хотя мамин паспорт был давно просрочен. Затем она положила в пакет многокилограммовый список размером с добротную семейную сагу, прилепила сверху какую-то старую марку, и я запер все это в ящик стола.

Затем на наш адрес пришел такого же размера сверток, вместо имени отправителя на нем было написано, чай готов. Сначала я хотел отправить его обратно, не вскрывая, но подумал, чем черт не шутит, приготовил кувшин мятного чая, раздобыл несколько пачек домашнего печенья и принялся за корректуру. Гораздо легче было бы, если бы Эстер помогала, но я не хотел, чтобы она снова имела дело с этой женщиной. Я не напоминал Эстер, что подошла пора отдавать рукопись на верстку, я читал свою книгу с транспарантом, как ученики начальной школы. На исправления ушло три дня, поскольку корректор не желала понимать, что, например, гдетыбылсынок — это одно слово, и что в сердитом восклицании Господибожемой первая буква заглавная — просто так, для приличия. Закончив работу, я отправил корректуру по почте бандеролью, но через несколько дней она вернулась, потому что вместо адреса издательства я написал Отделение компенсаций, и в Отделении абсолютно правильно решили, что без правильно заполненного формуляра мое требование о возмещении не примут к рассмотрению. Поэтому я взял несчастную корректуру и пошел на Андрашши, чтобы там запихнуть в почтовый ящик в подъезде.

— Наконец-то, — сказала она, открыв дверь.

— Он не влезал в ящик, — сказал я хладнокровно, поскольку сперва дождался, пока пройдет волнение, и только потом нажал кнопку звонка.

После второго звонка она выбежала из душа. Белый халат прилипал к искусственному загару, из-под белого полотенца, обмотанного тюрбаном на голове, еще текли капли по шее, но даже после мытья от каждой клеточки ее тела разливался все тот же терпкий миндальный запах, что и от маминых простыней в корзине с грязным бельем. Как будто они вдвоем потеют цианидом. Я достал из холодильника бутылку вина и принес из кухни два бокала, точно я был у себя дома, или у Эстер.

— Завтра я иду в театр. Пойдешь со мной? — спросила она, встряхнула пузырек, поставила ногу на тахту и стала покрывать лаком ногти на ногах.

— Я не хожу в театр, — сказал я.

— О, пардон. Я и забыла о твоих душевных травмах. Кстати, в следующий раз позвони бедной девочке, прежде чем исчезать на несколько дней. Как-то неловко, когда она ищет тебя в издательстве. Вдруг еще проговорюсь.

— Не смей, — сказал я.

— Кто мне запретит?! И вообще, мы не на вы? Я тебе в матери гожусь.

— Избавь меня от сравнений, — сказал я.

— Только не надо фамильярничать. Фамильярности я почему-то не люблю.

— Тогда в следующий раз представляйся, прежде чем раздвигать ноги.

— Не понимаю, зачем делать из этого проблему. Не ты первый трахаешься с любовницей своего отца. Пора научиться аккуратней обходиться с подобными вещами. По крайней мере, это не менее важно, чем английский.

— Возможно, во мне еще осталось что-то человеческое.

— Где-то я это уже слышала. Замечу, ты отлично чувствуешь, много ли в тебе осталось человеческого. Вспомнила: вчера я отправила в Париж ознакомительный перевод. Думаю, они издадут книгу. В ней столько трогательного целомудрия, что сегодня это кажется уже аномалией.

— Меня это не волнует, — сказал я.

— Разумеется, — сказала она.

— Мне лучше уйти, — сказал я.

— А, собственно, зачем ты пришел?

— Наверное, трахаться, — сказал я.

— Видишь, солнышко, опять я слышу что-то человеческое. Ни один кобель не скажет это своей суке с такой нежностью.

— Думаю, за это ты любила моего отца, — сказал я.

— Не смеши меня. Вот своего кота я любила. Но с ним было довольно проблематично трахаться. И маму твою любила, пока она не прокрутила моего кота через мясорубку. Кстати, из его прокрученного мяса она готовила вам детское питание. Папуля чистил морковку, я варила, мамуля крутила мясорубку. Четкое разделение труда.

— Мне действительно лучше уйти, — сказал я и встал.

— Как скажешь, солнышко. Иногда человеку полезно знать, насколько он может смотреть правде в глаза. Тем более я не слишком люблю вспоминать о прошлом.

— Кажется, я готов услышать правду, — сказал я.

— Тогда располагайся. У меня далеко не такое буйное воображение, как у тебя, хотя я стирала твои пеленки.

— Возможно, ты знала мою маму, возможно, ты даже спала с моим отцом, но я не верю, что ты когда-то стирала пеленки, — сказал я.

— Один год, четыре месяца и двенадцать дней я жила у вас, пусичек. Не скажу идиллия, но жили, и ничего.

— Интересно. Но я помню даже родильную комнату, — сказал я.

— Значит, ты наверняка помнишь, что, пока твоя мама пела рабочие песни в провинциальных домах культуры, а твой отец крапал в министерстве внутренних дел фальшивые свидетельские показания и протоколы допросов, кто-то подтирал ваши попки.

— Мой отец был критиком, — сказал я.

— Естественно, зайчик: это хорошее признание, а это плохое признание. Не расстраивайся, не он решал. Он был скромным сексотом. А дома отыгрывался. Если тебя это успокоит, товарищ Иордан похлопотал, чтобы твой папенька стал канцелярской крысой в МВД, только ради своей дочери. Чтобы ее классово чуждой подруге быстрее дали квартиру.