Улья Нова - Лазалки
Как-то раз Светка Песня брела домой днем. Сорвав Какнивчемнебывало, больше ничего не желая скрывать. В мятом платье, растрепанная, с зеленоватыми кругами под глазами, она шла, тихонько напевая, доедая на ходу мятый, остывший пончик. Ей не хотелось подниматься по лестнице на пятый этаж, в душную, неприбранную квартирку своей пьяной матери. Она кивнула в знак приветствия и села рядом с нами, на гору ржавых труб, возле сетки заброшенного детсада. Помолчала, прислушиваясь к нашей болтовне, крутанула потертый замочек маленькой сумки на тонкой золотой цепочке. Заговорщически поманила нас, улыбаясь распухшей розовой кляксой рта. Она шепнула: «Смотрите-ка». И зачерпнула из сумочки худой рукой с длинными костлявыми пальцами, на которых был облупленный перламутр лака, горсть шариков: медных, мельхиоровых, посеребренных, а еще разноцветных – окрашенных зеленой, желтой и синей краской, с черной сеточкой трещин. «Чё это у тебя?» – поинтересовался рыжий Леня, придвинувшись к ней поближе. «Шарики». «А ну, отдай, зачем они тебе», – грубо скомандовал Славка-шпана, схватив за худенькое запястье с тонкой серебряной цепочкой. Но Света зажала кулак, вырвала руку и легонько оттолкнула Славку, рыкнув: «А ну сядь!» Она шепнула, ее глаза сверкнули и возникли из расплывшихся, отекших век: «Это не простые шарики. Не верьте, что вам тут наговорят. Они ничего не знают. Они тут сидят, в своих тесных квартирках, как в гробах. А я знаю. Эти шарики иногда валяются вдоль взлетных полос. Когда самолет взлетает, из его колес высыпаются такие вот, – она выбрала из горсти серебряный шарик, – и эти все. Один летчик сказал по секрету, что, если закопать такой шарик в землю, очень скоро, может быть, завтра, а может быть, через месяц, на том самом месте вырастет лазалка, высокая железная лестница в небо. Она будет серебряная, ржавая или окрашенная зеленой краской, смотря какой шарик. Это будет твоя лазалка, – шептала она затихшему Славке, – и ты побежишь по ней, все дальше и дальше от земли, от деревьев, от улиц, от всех этих людей, которые сидят в своих четырех стенах, в своих тесных квартирках. Ты убежишь из Черного города навстречу облакам от себя самого, от всех своих перемен, от всех лиц, превративших тебя в заношенного человека, в растерянность, сомнение и тяжесть. Ты убежишь по ней от усталости, стыда и вины, от хруста, который раздался, когда что-то окончательно надломилось в тебе. И ты убежишь далеко-далеко, к той стороне облаков, где небо свободное, голубое, в легкой шифоновой дымке, без стрижей, без указателей и без дорог. Тогда уже ничто не изменит тебя. И ты превратишься в того, кем захочешь быть сам».
Славка молчал, глядел вдаль, через дорогу и еще дальше – на поле, по которому волнами гулял ветер. Славка почти не моргал, не сглатывал, не двигался, а, замерев, впитывал эту новую тайну, размещал ее внутри, пытался понять. Мы тоже, как всегда, молчали вместе с ним. Я, Маринка и рыжий Леня. Ожидая, что будет дальше, что он выкрикнет, как поступит. И Славка швырнул в облака хлесткое недоверчивое: «Докажь!» Эхо растащило отзвуки выкрика в дальние дворы. Мы вздрогнули. А Светка не удивилась. Она только пожала костлявыми плечами цапли. Не говоря ни слова, медленно, кряхтя, она поднялась с горы ржавых труб, стряхнула с платья хлопья ржавчины и песок. Она сказала Славке: «Да пожалуйста. Тащи совок». Мы ничего не поняли, а Славка-шпана сорвался с места и кинулся куда-то мимо подъездов, громко шлепая по асфальту, перелетая через лужи. Светка ждала его и курила, ее худые руки с сиреневой кожей усыпал узор черных-пречерных родинок. Она курила, никого не стесняясь, провожая пристальным взглядом подведенных глаз внимательных прохожих, из тех, кто следил за ней, кто подмечал новые признаки ее превращения. А Славка-шпана уже несся обратно. Запыхавшийся, румяный, он подлетел, сплюнул, протянул Светке совок. Она сбросила с плеча маленькую сумочку на золотой цепочке и швырнула ее на траву. А сама уселась на колени, прикрыв тонкие, усыпанные сеткой синих вен ноги подолом платья. Она взяла совок в птичью лапку с длинными ногтями. Сжала его как нож и принялась втыкать в твердую лысоватую землю пустой площадки, рядом с песочницей и молоденькой рябинкой, которая выглядела нищенкой, ведь ее ветки ломали все, кто превращался из птицы гнева в наших разъяренных бабушек и мам. Посмеиваясь, Светка втыкала совочек все чаще в землю, а другой рукой продолжала курить. Она щурилась щелочками хитрых глаз туда, где быстро удалялись к остановке несколько мужиков. Потом она щелкнула окурок привычным движением на дорогу перед подъездом. И продолжила неумело, беспомощно втыкать в землю острие совка, хрипло хохоча, придерживая разлетающийся подол платья, заваливаясь на высоченных каблуках новеньких лаковых босоножек. Ее короткие волосы, обычно уложенные жирным гелем с волной челки, рассыпались, растрепались соломой над веснушчатым носом. Платье съехало набок, оголив острое плечико. Тогда Славка выхватил у нее совок и начал, морщась, через силу рыхлить и вскапывать, умело срезая рассыпающуюся в порошок какао, хрустящую, сухую землю. Из брошенной на траву сумочки Светка выловила двумя пальцами шарик, покрашенный в голубую краску. Покатала его на середине ладони, усмехнулась. И, угловато присев, вытянув губки уточкой, положила его в ямку, скомандовав нам: «Закапывайте!» В этот момент в узких чердачных оконцах проснулся ледяной зимний ветер, он ворвался в майский день, пробрал насквозь, хлестнул Светку Песню по щекам, взъерошил ей волосы. Очнувшись, она обняла себя за плечи, подобрала сумочку, вскочила, отряхнула подол платья, напялила Какнивчемнебывало. Забыв о нас, опомнившись, она рассеянно и устало заковыляла к подъезду на своих высоченных каблуках, грозя того и гляди превратиться в цаплю с сиреневым оперением, сорваться и полететь перед окнами дома. Но возле подъезда она все же обернулась, усмехнулась, помахала нам и хрипло крикнула: «На что спорим? Через неделю или дней через десять. Она обязательно вырастет, моя лазалка, вот увидите».
Под обшарпанными балконами дома шевелились на ветру черные листики винных ягод. Клены трясли черными пятернями под стыдливым окном Песниной кухоньки, с которого давным-давно сняли постирать занавески, потом выпили, поссорились, выпили, подрались, выпили и больше никогда уже не занавешивали окна. Каждый раз, когда мы выбегали гулять, юркий стремительный взгляд, превратившись в птицу, первым делом с надеждой летел проверять. Прошла неделя, но лазалка на площадке между песочницей и молоденькой рябинкой все не появлялась. И каждый раз, убедившись, что лазалки на заветном месте нет, мы начинали украдкой прислушиваться к тому, что говорят.
Безобидные непримечательные старушки, коротающие вечера на скамейках с газетами, вязанием, собаками и внуками, с удовольствием, старательно перемывали косточки Светке. Они тихонько, вполголоса, переговаривались, многозначительно поглядывая друг на друга, качая головами. Потом вдруг заводились, жестикулировали, щурили глаза и шипели. И мы со Славкой подкатывали железный трактор поближе, почти к черным войлочным сапогам, создавали ощущение увлеченной и бестолковой возни, ловили каждое слово. «А Светка-то Песня! У, оторва. Да на ней пробу негде ставить, таскается целыми днями, ищет в аэропорту мужиков». Видимо, здесь имелись в виду те самые, вышедшие из строя мужики, которым так хочется гулять и хулиганить, которых обычно чинит дед. Она ищет поломавшихся мужиков, мечтает, что кто-нибудь из них увезет ее далеко-далеко, к морю, на самолете, что взрезает облака как сливочное масло серебряным ножиком крыла. Но мужики не берут Светку с собой в самолет. Старушки шептались, что вместо этого поломанные, потерявшие смысл мужики приглашают ее в гости, в тесные душные квартирки своих одиноких приятелей. В каморки, стены которых увешаны разноцветными коврами с узорами из завитушек, гроздей и цветов. Там, в темных узеньких комнатках, они Светку используют. Старушки так прямо и говорили: «используют». Они хлестали этим словом окрестности, выплевывали его, будто черную-пречерную шелуху, смакуя, повторяя еще раз. «Они используют ее в свое удовольствие, на железных кроватях со скрипучими матрацами. Таково якобы ее условие – чтобы в комнатке обязательно была железная кровать. И уже после всего этого разврата, – бурчали старушки, – Светка откручивает от кровати шарик. Там обычно такие на спинке шарики-гайки. Серебряные, медные, окрашенные желтой, зеленой или синей краской в цвет кровати. Светка откручивает один из них. И прячет в сумочку вместе с деньгами. Но, говорят, иногда она не берет денег, а берет только шарик от железной кровати на память, чтобы не потерять счет». Так шептались старушки, и мы не верили ни единому их слову. Мы знали правду, что шарики валяются вдоль взлетных полос, они выпадают из колес самолета, улетающего в дальние-предальние страны, уносящего счастливых девочек к морю. Мы знали, что Светка Песня ездит в аэропорт не просто так, она ездит туда не для того, чтобы искать поломавшихся мужиков. Нет. Она, конечно, ездит в аэропорт, чтобы упросить знакомых, живущих в нашем доме. Всяких летчиков, пилотов, уборщиц пустить ее погулять на взлетное поле. Она бродит там весь день, голодная, с заплетающимися от усталости ногами и собирает шарики в траве. Светка бродит по взлетному полю, мечтая, что однажды тоже улетит и там, у моря, превратится в себя окончательно. А серебряный ветер из пропеллеров завивается у нее в ушах, крадет косынку, треплет волосы и подол легкого серо-голубого платья с оборками.
