Эйнар Карасон - Шторм
— Все нормально, до встречи.
Я чувствовал себя полным идиотом, никогда к такому не привыкну…
ЙОН БЕЗРОДНЫЙ
Еще до возвращения Шторма мы наняли двух умных мальчиков и одну девочку, изучавших исландский язык и литературу в университете, чтобы те написали задуманную нами книгу. Конечно, мы взяли с них обет молчания и, слава богу, не раскрыли весь замысел целиком, представили все как издательский эксперимент; я ничего не стал им рассказывать о Халли Хёррикейне, просто предложил неплохие деньги, для начала на месяц, чтобы они постарались написать роман о маргиналах.
Сначала я работал с ними как редактор; издательство сдавало несколько кабинетов магазину, где заказывают товары по телефону, так что помещения эти были заняты только по вечерам, и мы встречались в одном из них в девять утра, пили кофе, обсуждали задание на день, и студенты принимались писать. Как мне казалось, с большим энтузиазмом, особенно поначалу. Бодрые и энергичные были ребята. Иногда я заходил к ним в конце рабочего дня, но чаще на следующее утро; забирал готовые страницы и черновики, а также идеи, которые можно было бы развить в дальнейшем. Очень способные оказались ребята и буквально вжились в задание; несколько недель общались с городскими пьяницами и бродягами, записывали на магнитофон их рассказы, собралась замечательная коллекция. После этих исследований они совершенно по-новому взглянули на работу, собирались все это использовать, хотели даже переделать начало. Но сделано было уже немало. Они записали на листочки разговоры с бродягами и пьяницами, их рассказы и развесили на стены, там было много ценного, а потом обсуждали, как все это скомпоновать, очень были озабочены формой; считали, книга не должна быть слишком обычной и плоской, она должна быть современной, так их учили. Я сказал, что планировалось прежде всего создать книгу для всех, чтобы она хорошо продавалась. Но они сочли это странной и безнадежной затеей. Мне показалось, что я даже начал их раздражать. Когда я приходил, они смолкали, обсуждение останавливалось. Но потом я (с облегчением) понял, что дело не во мне, а в разногласиях внутри группы: классическое разногласие, любовная драма, треугольник; оба мальчика, естественно, влюбились в единственную девочку, и она ответила одному из них взаимностью.
Я чувствовал, что все идет насмарку… Когда месяц стал подходить к концу, я сказал им, что мы не будем продлевать соглашение, если они не представят готовый кусок. Сам я ужасно нервничал из-за всего этого, потому что именно я отвечал за это задание и боялся, что придется идти к начальству и говорить, что все пошло псу под хвост. Последние несколько дней я проводил с ребятами почти все время, в надежде, что нам удастся собрать костяк рукописи из того, что у них было, и представить его в качестве первоначального варианта, но чем больше я вникал, тем больше впадал в уныние. В конце концов мы пожали друг другу руки и распрощались. С обещаниями хранить молчание: они не должны были болтать об эксперименте; а я не собирался никому рассказывать, что они не справились с творческим заданием.
А в итоге я выступил с инициативой не использовать их наработки. Мне в голову пришла идея получше. И я предложил одному из мальчиков, тому, которого отвергла девушка, поработать со мной над другой рукописью…
ШТОРМ
У меня, собственно, никаких забот в связи с этой книгой не было. Так, два вечера встречался с Йоном Безродным и каким-то мальчиком, курил у них сигареты в совершенно пустой конторе с телефоном и компьютером, за которым сидел мальчик, я решил, что он секретарь или наборщик, — я рассказывал истории о Халли и маме, еще какие-то, они иногда что-то записывали, но больше я ничего от них не слышал, пока не узнал, что книга уже в типографии.
Устроились мы неплохо. В квартире какой-то родственницы Сигурбьёрна. Квартира замечательная, далековато только, ведь мы без машины. Эта Сигурбьёрнова родственница собиралась пробыть за границей по меньшей мере год, а может, и больше, надеюсь, она там задержится. Издательство оплатило квартиру на полгода — в перспективе я, наверное, получу еще денег, если книга будет продаваться хорошо, как запланировано. Стефания работает на оптовом складе, зарплата вполне серьезная, на ней там висит какая-то ответственность. Еще она нашла работу по объявлению в газете и иногда по вечерам и выходным ходит к старой богатой вдове, убирается, покупает ей продукты и все такое; Стефания говорит, что больше всего старушке нравится пить с ней херес и играть в слова. Дети пошли в школу и просто расцвели, а я с гордостью замечаю, что они говорят без акцента. Потому что нет ничего ужаснее, чем исландец, говорящий на родном языке с акцентом, особенно скандинавским. Меня просто воротит от этого.
Потом вышла книга: Эйвинд Шторм, «В кромешной тьме», на задней обложке моя фотография. Обложка классная, в духе пластинки с тяжелым роком. Я, правда, думал, что мою фотографию разместят спереди; ведь когда Донован выпускает альбом, его фото всегда печатают на обложке, как и Рея Дэвиса, Мегаса[69], да кого угодно; однако в книжном деле это, похоже, не принято, и мои издатели не стали отступать от традиции.
Я рассчитывал, что, когда книга выйдет, издатели соберут журналистов или по меньшей мере организуют какой-нибудь банкет, но ничего подобного не было, а когда я завел об этом речь, они очень удивились. «Нет, это не принято», — сказал какой-то редактор. Но я напомнил, что днем раньше состоялась грандиозная презентация, на которую пригласили всю прессу, — вышла какая-то книга об исландских вулканах. «Погодите, если это действительно не принято, то почему же вчера была пресс-конференция?» — спросил я. Он лишь улыбнулся и пояснил, что с подобными изданиями дело обстоит несколько иначе. По такому ответу я понял, что мою книгу считают незначительной, какой-то мелочью и что она едва ли будет хорошо продаваться.
Боюсь показаться нескромным, но, прочитав книгу, я должен признать, что у нее все-таки много достоинств. Просто невероятно; столько глав, абзацы, диалоги, много-много написано. Классные рассказы, например, о человеке, который ради денег бил бутылочки из-под ванильных капель и мензурки и глотал стекло. И естественно, в конце концов погиб. Еще всякие описания, например, кучка алкашей, которая обреталась на каком-то старом траулере, стоявшем на причале и ждавшем отправки за границу, где его должны были распилить на лом; замечательные сцены из корабельной жизни, колоритный тип, называвший себя «капитаном», — и как зимой они гадили в выдвижные ящики в каютах, а когда ящик был полон, его просто закрывали и открывали следующий… Классно. Мне есть чем гордиться!
С другой стороны, вынужден признать, что многое другое в книге меня сильно раздражало. Особенно плохо вышли части про мою собственную жизнь. Наш дом, этот толстый и шумный алкаш, якобы Халли Хёррикейн (на самом деле тот был куда мощнее и колоритнее) и «мама» (ее сделали слишком доброй и слабой, страдающей, а моя мама в жизни все решала сама, была хитрой и очень умной), но самый ужас — это девочка, «дочка» (у моей мамы, естественно, не было дочерей) — она, конечно, мое альтер эго в романе, «я» — будто я девчонка, манерная и жеманная идиотка, которая только и делает, что читает стихи, и поэтому ставит себя выше других; будто я сочиняю сам, мечтаю, чтобы мои стихи напечатали в журнале издательства «Язык и культура», а когда это удалось, счел большой победой. Вот это все бесило ужасно. Так что я быстренько пролистывал эти куски; а знакомым и тем людям, с которыми встречался, говорил, что издателям очень уж хотелось, чтобы все было именно так. «You gotta please your publishers»[70], — ронял я…
Никакой шумихи вокруг книги, как я уже сказал, не было, даже дня выхода особо не объявили, а ведь могло быть так красиво. Я просто взял в типографии несколько еще теплых экземпляров, а на следующий день обратил внимание, что в магазины книга еще не поступила — в издательстве, когда я позвонил, сказали, что ее запечатывают в пленку. Потом она появилась в каких-то магазинах, на следующий день еще в нескольких, и вот она на рынке уже несколько дней, но с этим никто ничего не делает; в «Эймундссоне» вокруг нее почти никто не крутится, она просто лежит себе. Но затем мне позвонили из издательства и сказали, что пропихнули меня на интервью, а еще на какую-то телепередачу о культуре. Мне показалось, что сказано просто ужасно, «пропихнули на интервью» — СМИ должны брать интервью только у тех, кого считают интересными. Но моих возражений слушать не стали, сказали только, чтобы я зашел в издательство подготовиться к интервью, в первую очередь к телевизионному — оно важнее, — нужно будет восемь минут говорить о «Кромешной тьме».
Когда же я позвонил редактору программы, выяснилось, что никаких восьми минут не будет, потому что сначала придет какой-то актер и прочтет начало книги, на это уйдет больше трех минут, так что мне останется меньше пяти. Я ничего не понял, спросил авторов программы, почему так, зачем какому-то артисту читать мою книгу. «Так хотят издатели!» — ответили они. Я пришел в издательство и мрачно поинтересовался, почему меня не спросили, как я буду выступать, но меня даже слушать не стали, сказали только, что нужно подготовить меня к интервью. А потом расписали все, что я должен говорить. Сказали, что меня непременно спросят, что побудило меня написать книгу. Я должен ответить в том духе, что этот сюжет давно не давал мне покоя. Наболтать что-нибудь. Потом меня спросят, насколько книга автобиографична, в какой степени основана на моем личном опыте, на это я должен ответить отрицательно (я даже сначала не понял) — должен подчеркнуть, что это роман, и как-нибудь расплывчато пояснить, что конечно же авторы романов черпают свои сюжеты и образы из того, что они «узнали и пережили, видели и слышали». Замечательная фраза, очень в духе Йона Безродного, но мне она совсем не подходила. Потом я отправился на интервью. Эти типы из издательства вывели меня из себя — я пытался вспоминать фразы, вместо того чтобы говорить свободно. Телевизионщики тоже показались мне безумно взвинченными, вопросы задавали два красивых молодых человека, выражались они ужасно запутанно, книги ни один из них не читал, что порождало недоразумения; меня загримировали и посадили на яркий свет, и мальчики начали задавать вопросы, к которым мы готовились, но другими словами; я был смущен, говорил хрипло, но постепенно все преодолел и даже выпалил про «узнали и пережили, видели и слышали», хотя когда потом смотрел передачу, то видел, насколько было заметно, что я тщательно подбираю слова, вот до чего меня довели — хуже всего, однако, что они задали такой вопрос, к которому я не был готов, о том, как я работал, был ли у меня регулярный рабочий день, или я писал по ночам, или только тогда, когда меня посещало вдохновение; нужно было как-то отвечать, я постарался быть объективным и сказал, что это как и любая другая работа, начинать приходится с утра; надеюсь, те, кто знает, что я чаще всего сплю до полудня, не сочтут это глупой шуткой.
