Паскаль Брюкнер - Парадокс любви
Даже любовь, которую Бог дарует своим созданиям, носит двусмысленный характер: «Человек, любимый Господом, — говорит отец Андерс Нигрен, — не представляет ценности сам по себе; ценность ему придает тот факт, что Господь его любит»[156]. Странная привязанность, заявляющая с самого начала, что ее объект признан несостоятельным. Да, Бог есть любовь, человек же, падшее создание, не достоин любви. Он «произвел вас на свет, — объясняет святой Франциск Сальский (XVII век), — без всякой нужды, ибо вы для него вовсе бесполезны, но только для того, чтобы явить в вас свою доброту, даруя вам благодать и славу»[157]. Это делает человека существом, которое следует наставлять и исправлять, коль оно глухо к Божественной мудрости. Убийство во имя Бога не может быть преступлением, потому что Бог — любовь: всякий, находящийся вне его влияния, отвратителен и заслуживает наказания.
Вот почему средневековые инквизиторы, ведомые «чувством сострадания» к обвиняемому, были убеждены, что действуют ради его спасения, подвергая заблудшего пыткам[158]. Те же стороны христианства, что сделали его таким популярным, — набожность, совместный духовный порыв, вера в сверхъестественное предназначение — сделали его и опасным. Ненависть, как волна, могла подняться среди этого океана безбрежной любви, поставляющего ей все новых безоружных жертв. Слащавые речи прелатов, доверявших исполнение наказаний светским властям, служили той воле к власти, которая не отличается милосердием. Христианство изобрело «преступление по альтруистическим соображениям», свершавшееся в атмосфере высокого духовного подъема. Ислам, во всяком случае, честнее в его убежденности, что он — единственно истинная вера, он не делает вид, что настроен миролюбиво по отношению к неверным[159]. Таким образом, проясняется смысл замечательного и абсурдного евангельского предписания: «…любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф 5,44–45). Любить своих врагов значит, с одной стороны, пытаться переубедить заблуждающихся палачей[160], а с другой — оказывать врагам духовную услугу, лишая их жизни, уничтожая из любви для их же спасения. Христианство дособорного периода — это угнетение нежностью: насилие благородных чувств, сладкая жестокость, воинствующая любовь. О нем можно сказать, как было сказано об итальянском левоцентристском политике Романо Проди: он сама доброта, от клыков до кончиков когтей[161].
4. Коммуна товарищей
То, что все мы являемся братьями в Боге, — большое завоевание монотеизма, установившего полное равенство людей. То, что это братство собрано под единым знаменем на основе всеобщей «воинской повинности», накладывает свои ограничения на его универсальность. Выражение «религиозная общность» стало синонимом закрепощения. Есть множество ситуаций, когда обособленность для людей предпочтительнее скученности, когда сходство в главном не должно препятствовать их желанию жить отдельно[162]. Очевидно сближение христианства с коммунизмом, этой современной разновидностью ереси, позволяющей увидеть, как в лупу, недостатки самого христианства. Марксистская власть преследовала — и жестоко — христиан всех конфессий, позаимствовав, однако, у христианской доктрины ее основополагающие принципы, превратив пролетариат во всемирного Христа и наделив его искупительной функцией; класс, который был ничем, должен был стать всем. Марксисты представляли себе будущее общество как земное осуществление евангельских обетований. Роза Люксембург даже ссылалась на Отцов Церкви и видела в коммунизме «светскую религию» несчастных. Добавим, что обе доктрины требуют полного их принятия, не оставляя сознанию ни малейшей лазейки для критического отношения. Они постоянно цитируют Святое Писание, ссылаются на Великих Предшественников, испытывают недоверие ко всему, что отклоняется от единственно правильного пути, не могут примирить дух и букву учения. В обеих доктринах этому миру выносится приговор во имя иного мира, людям неизвестного; в одном случае это вечная жизнь, в другом — бесклассовое общество. Отсюда следует возможность держать в тюрьме и убивать непокорных ради счастливого будущего, о котором они ничего не знают и которое следует вдолбить им в голову. Гармония, установленная железной рукой, — вот о чем идет речь.
Совсем недавно мы оставили позади кровавые режимы, которые хотели из братства народов сделать застенок, подвергнув ради этого террору миллионы людей. Чтобы объединить людей, необходимо сперва покончить с некоторыми из них, например, с еретиками, неверующими, эксплуататорами. И тут и там все та же преступная доброта владеющих Истиной: инквизитора, крестоносца, политкомиссара. «Братство или смерть» — известно, каким успехом пользовался этот лозунг во времена Французской революции. Начинают со ссылок на евангельские строки: «Первые сподвижники Спасителя были как братья, равные и свободные», — скажет в 1791 году аббат Ламуретт (говорящее имя![163]), а кончают обвинениями в измене, отправляя друг друга на эшафот[164]. Коммунизм в его советском варианте, а также в духе Мао, Кастро и Пол Пота истреблял своих соратников и попутчиков, которые у подножья виселицы клялись в верности делу Революции и Социализма. Что остается делать, если высокий идеал веры в Христа или Ленина требует отсечения загнивших частей, мешающих наступлению рая? «Вы мои братья, поскольку у меня есть враг», — сказал Элюар, талантливый поэт-сталинист. Полистайте выступления апологетов братства, прислушайтесь к дрожи в их голосе: желчь, ненависть — их ничто не радует, их ото всего тошнит. И не удивительно, что последние интеллектуалы-коммунисты Европы, например, Ален Бадью и Славой Жижек, ссылаются на апостола Павла, христианство и преображающую силу любви.
Последствия риторики благих намерений губительны: чьи-то несчастья немного значат, если они приближают пришествие «Града Божия» или Революции. Мы стремимся делать добро, значит, на нас нет вины. Уже Паскаль в «Письмах к провинциалу» спорил с одним иезуитом, который оправдывал ошибку красотой плана: «Когда мы не можем помешать действию, мы очищаем, по крайней мере, умысел; так мы исправляем изъян средства чистотой намерения»[165]. Трудно преувеличить число преступлений, на которые может вдохновить любовь к человечеству в целом, неуравновешенная любовью к людям в частности. Агрессивность, убежденная в своих правах, уверенная, что трудится для спасения душ или для освобождения угнетенных, сплачивает своих приверженцев в единое страстное и беспощадное целое. Христианский Бог, любящий «кротких и милосердных», начал с того, что спровоцировал чудовищную бойню. Высшей любовью оправдываются и пытки предателей, и физическое устранение «врагов народа» во имя коммунизма. Современная эпоха знала два рода тирании: тирания ненависти, национал-социализм, и тирания любви, марксизм-ленинизм, который сложнее опровергнуть, так как его идеалы благородны. Программа нацистов держалась на неприятии евреев и прочих «низших рас», предназначенных к уничтожению. Программа коммунизма заключалась в том, чтобы освободить весь «род людской» с помощью пролетариата. Первые изъяснялись на языке палачей, «высшей расы», вторые на языке жертв, притесняемых. Но, осуществляя справедливость на земле, следовало сперва устранить все элементы, стоящие у нее на пути: буржуазию, кулачество, социально чуждых, империалистов и т. п. Величие дела, предпринятого во имя страдающего человечества, оправдывало грубость применяемых методов. Коммунизм был доведенной до абсурда разновидностью христианства.
5. Отказ от прозелитизма
Схожесть, безусловно, на этом заканчивается. Большевизм, как и нацизм, его брат и враг, поставили убийство на индустриальные рельсы и за один век уничтожили больше людей, чем христианская Церковь за всю свою историю[166]. К тому же христианство процветает, а социалистическое содружество рухнуло. Отчего эта разница? Религия, в отличие от светских доктрин, не подлежит проверке: ее цели на небесах, а не здесь. Европейское христианство очеловечилось не изнутри и не по доброй воле, но потому, что Возрождение, Реформация, Просвещение и Французская революция ослабили его земное, мирское господство и спасли его господство духовное. У Рима хватило мужества покаяться на Втором Ватиканском Соборе — пересмотреть свою доктрину, отсечь агрессивность отдельных ее аспектов, признать наиболее чудовищные ошибки. Христианским Церквям понадобилось почти два тысячелетия, чтобы вынужденно, под нажимом прийти, наконец, к некоторой трезвости. Периоды истовой веры на Западе способствовали не только появлению великих произведений искусства и росту прогресса, что бесспорно, но и разгулу зла и варварства. Никаких сожалений по поводу этих высокодуховных времен! Христианство вновь стало популярным лишь оттого, что ему подпилили зубы (что не происходит и, возможно, никогда не произойдет с исламом). Христианство, в формах католичества, протестантства и православия, отказалось от насилия лишь потому, что отказалось от любви как непримиримой страсти. Римская церковь превратилась, не желая того, в парламент, занятый разбирательствами между собственными фракциями. Даже если она по-прежнему видит себя единственной носительницей истинной веры, она соглашается, не без колебаний, и на самокритику, и на диалог с атеистами, агностиками и представителями других конфессий. Церковь бывала нетерпима из-за любви, теперь она вынуждена быть терпимой из-за слабости. За исключением ислама, не растратившего строптивости, принцип светскости принят повсюду в Европе, и его правомерность сегодня не обсуждается. У мировых религий в демократическом обществе уже нет возможности отправлять в тюрьму или казнить несогласных. Достойна сожаления позиция Рима в вопросах о целибате священников, рукоположении женщин, контрацепции, абортах, гомосексуализме; запрет на противозачаточные таблетки безответствен, а запрещать презервативы во имя воздержания, когда вокруг свирепствует СПИД[167], со стороны церковных властей преступно.
