Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

Сегодня среди нас есть юные Софоклы, которые воздерживаются от секса, и зрелые Фурье, от него не отступившиеся. В нашем отношении ко времени произошли фундаментальные изменения: мы получили еще два десятилетия жизни, продлили для каждого очарование способности желать и оставаться желанным. Это значит, что игра не кончается, что волнение чувств противится приговору лет. У тех, кто не использовал возможности молодости, всегда есть шансы наверстать упущенное. Разве истинная мудрость в любом возрасте не заключается в том, чтобы снова влюбиться (хотя бы и в своего неизменного спутника) и начать новую жизнь? Что может быть выше этого наслаждения, кроме надежды познать еще раз то же самое и вместе с тем иначе? Кто не готов все отдать, лишь бы вновь испытать чудесные мгновения зарождающейся влюбленности?

Эпизодические или длительные, наши романы ничему нас не учат: их беспорядочная последовательность не увенчана каким-либо воспитанием чувств. Мы жаждем только одного: переживать их снова, всегда. В пятьдесят лет мы не становимся серьезными, мы увлекаемся так же, как в двадцать, сгораем от любви, будто встретили ее впервые. Сердце вновь кипит, мы поражены, как громом. Если повзрослеть значит остепениться, то мы страдаем хронической невзрослостью. Мы последовательны в своих любовных порывах и легкомысленны в нашем отношении ко времени. Главное — не допустить, чтобы нами потихоньку завладел дух фанатизма, бороться за мир, в котором нежные души находили бы отраду, а пылкие — счастье, в котором платонические привязанности, возвышенные чувства могли бы сосуществовать с самыми знойными страстями. Пусть тот, кто избегает сексуальных отношений, получит полное право жить по-своему, пусть другие обнимают кого хотят. Позвольте получать удовольствие всем — целомудренным и темпераментным, застенчивым и развязным. Не будем терять ощущения чуда плоти: Эрос — жизненная сила, связывающая то, что разделено, единственный универсальный язык, на котором говорим мы все, молниеносное короткое замыкание, бросающее тела друг к другу.

Ясно, что можно желать не любя и любить не желая: большинство наших дружеских и семейных связей не имеют сексуального характера. Но сторонники симбиоза между сексом и чувством в действительности хотели бы подчинить секс чувству, а тем самым его оправдать и исправить. Подлинной драмой было бы однажды потерять и любовь, и желание — дать иссякнуть двойному источнику, который соединяет нас с бытием. Противоположность либидо — не воздержание, а усталость от жизни.

Избегать того, кто вас любит, любить того, кто вас избегает. Проклинать спящего с вами рядом, каждую ночь изводить его придирками и просыпаться умиротворенным, словно ненависть смыло широким потоком утреннего света. Терять рассудок из-за человека, который презирает вас тем больше, чем сильнее вы его обожаете. Начиная любые отношения, думать об их конце, вступать в новую любовную историю, как пассажир «Титаника», заранее предвидя крушение. Грезить необыкновенными страстями, бурными романами — и томиться в душном плену жалкой обыденности. Уметь лишь отдавать, никогда ничего не принимая, и удивляться, что вашим подаркам не радуются. Жениться ради надежного тыла, не жениться ради грядущих приключений, открыть, что брак — не гарантия безопасности, что свобода не сулит заманчивых сюрпризов. Годами терпеть ложь и измены, потом вдруг из-за пустяка уйти навсегда. Порхая по жизни, тосковать о теплом гнездышке, у мирного семейного очага мечтать о знойных похождениях. Разрушать другого своей любовью, поглощать его энергию, красть его молодость, расцветать, сводя его в могилу. Каждое утро давать себе клятву бросить другого и так, лелея мысль о разрыве, тянуть лямку двадцать лет. Слыть последним дураком, всеобщим посмешищем, не замечать очевидного — и быть вполне довольным. Считать брак тяжелой работой, стараться полюбить супруга, сдерживаться, смиряться, терпеть — и в одночасье сорваться, поддавшись мимолетному увлечению. Дарить расположение нескольким сразу, держа их в неведении, и от каждого требовать исключительного поклонения. Ни в чем не иметь уверенности — ни в своей сексуальной ориентации, ни в своих привязанностях, жить в стране возможного, в неопределенности чувств, быть лишь знаком вопроса, говорящим: «Я тебя люблю». Оплакивать уход того, кто, казалось, не был нам особенно дорог и застрял в сердце, как заноза. Боготворить после смерти человека, с которым мы были грубы при жизни. Щедро расточать любезности чужим, осыпать их роскошными подарками, быть бессердечным и скупым со своими.

Так проявляется непоследовательность в любви. Почему мы хотим, чтобы было иначе? Говорить о любви значит всегда исходить из собственного внутреннего хаоса, копаться в мутных глубинах своей души, где низость и благородство перемешаны. Представим на сцене, не судя, безумства человеческого сердца.

Часть четвертая

Идеология любви

Глава IX

Травля нежностью: христианство и коммунизм

Факел любви светил злодею, когда тот зажигал факел мести.

Посмотрите на лица великих христиан: это лица великих человеконенавистников.

В XVI веке в испанской Сарагоссе в подземной тюрьме томился некий раввин, которого истязала Святая Инквизиция, чтобы тот отрекся от своей веры. Брат доминиканец, третий Великий Инквизитор Испании, в сопровождении пыточных дел мастера и двоих приближенных, пришел со слезами на глазах сообщить раввину, что «его братское перевоспитание закончено» и что завтра вместе с сорока подобными ему еретиками он взойдет на костер, дабы отдать свою душу Богу. Вскоре после этого визита пленник замечает, что дверь его темницы осталась незаперта. Не веря себе, он осторожно приоткрывает ее и видит широкий сумрачный коридор, освещенный факелами. Превозмогая себя, он ползком движется вперед, терзаемый мыслью, что с ним будет, если его обнаружат.

После долгих усилий он чувствует дуновение воздуха и замечает маленькую дверь. Он поднимается на ноги и толкает ее. Дверь легко отворяется, и взору раввина открывается сад, до него доносится аромат лимонных деревьев. Прекрасная ночь, небо усеяно звездами. Измученный, но полный надежд раввин думает, что избавленье близко. Он уже видит, как он подбирается к горам невдалеке, уже с упоением вдыхает воздух свободы. Вдруг из темноты появляются чьи-то руки, хватают его и ставят перед лицом Великого Инквизитора. Тот, в слезах, с видом доброго пастыря, нашедшего заблудшую овцу, обдавая раввина испорченным постами дыханием, произносит: «Итак, сын мой, накануне вашего спасения вы решили нас покинуть?»[141]

Эта невероятная история, которую рассказывает Вилье де Лиль-Адам, говорит нечто очень важное: задолго до коммунизма и сталинских московских процессов христианство, во всяком случае в его римском варианте, изобрело насилие во имя любви.

1. Церковь-мученица, Церковь-мучительница

Дух христианства состоял не только в том, что, подобно всем остальным религиям, оно предлагало ответ на вопрос о смысле жизни, но и в том, что каждому говорилось: ты не один, Бог здесь, рядом с тобой, он на тебя смотрит, он тебя охраняет. «А у вас и волосы все на голове сочтены…»[142] — говорит Христос в Евангелии. Благодаря работам таких историков, как Мишель Фуко и Питер Браун, мы знаем, что христианство не изобрело пуританства — оно заимствовало его у античности вместе с негативным отношением к страсти. Этот ригоризм оно дополняет важнейшим качеством: его Бог — это Бог любви, «нежный сердцем» (Паскаль), говорящий лично с каждым из своих созданий. Но тут же следует разграничение: существует две разновидности любви — человеческая, обманная, так как она создает у смертных иллюзию бессмертия, и Божественная, единственно подлинная. Ложная любовь, направленная на творение, — это вожделение (cupiditas), подлинная же, соединяющая с Творцом, — это милосердие (caritas). Одна ищет ускользающую цель, отдаваясь в рабство преходящим ценностям, другая — цель вечную, освобождающую от страха и смерти. Безумие любить людей в их положении, — говорит блаженный Августин, — любить, как будто не умрет тот, кому надлежит умереть. Паскаль в своих «Мыслях» повторит эту идею: «Не привязывайтесь ко мне, ибо я умру, лучше ищите Бога».

При этом установившемся разделении остается загадкой, как Церковь, чье призвание в поклонении Богу, могла так сбиться с пути, допустив крестовые походы, массовые убийства, инквизицию. Эти блужданья обычно объясняют причинами исторического характера: светский Рим, связанный с местной властью, предал учение Евангелия, с опозданием признав свои ошибки лишь на Втором Ватиканском Соборе (1962–1965). В «Братьях Карамазовых» Достоевский представил себе вернувшегося на землю Иисуса, заточенного в темницу Великим Инквизитором за отстаивание истины. Мы предлагаем другую гипотезу: Церковь не предавала Евангелия — она его воплотила. Плод был червив уже в Новом Завете, в опрометчивом воспеваний любви как абсолютного чуда. Еще раз взглянем на факты: едва прекратились гонения на Церковь благодаря Константину, превратившему христианство в официальную религию Римской империи (в IV веке), Церковь, насчитывающая к тому времени уже множество мучеников, сама организует преследования — сперва язычников, затем евреев, этих лжебратьев, как скажет блаженный Августин, и далее по ходу истории всех, кто противостоит ей, начиная с христиан других конфессий. Эти бесчинства в виде войн и погромов прекратятся только после Французской революции, когда Римская и другие Церкви будут силой лишены своих мирских прерогатив. Грубо говоря, когда в 380 году, согласно эдикту Феодосия[143], христианство становится государственной религией, к власти приходит любовь. В прямом значении этого слова: не ее маска или символ, но сама любовь, высокая и одновременно страшная.