Сергей Чихачев - КУНСТ (не было кино). Роман с приложениями
«Ты где его откопал-то?!» – подхватывает начальник начальника, самый тут главный, медовым таким баском подхватывает, что хочется ему как на духу всё рассказать. Дружески так спрашивает. «Встать!!! – Истерика уже почти у шефа непосредственного началась, а Саша встать, кстати, и не может, что-то ноги плохо слушаются. – Встать, когда с тобой разговаривают!!!»
Ну его-то можно понять. Он-то, будь его воля, дела бы эти и закрыл, а Сашу вздул бы тихо, посемейному, не вынося, так сказать, сор из следственной этой избы. Есть, знаете ли, способы. Но уж когда ему эти дела на стол при всём начальстве шлёпнулись, когда вопросы задавать стали, когда начальство и само уже обрадовалось… А потом заметило, что не хватает в деле заключения судмедэксперта. Да и когда само начальство эксперта вызвало нужного и приказало быстренько процедуры все провести, чтобы молодому, понимаешь, хорошему парню дело помочь закрыть поскорее… А эксперт-то, дурачина, с глазами круглыми, потом с результатами обратно в кабинет и припёрся… Извините, не было вариантов особых у начальника. Или сам тони, или этого добивай. Ну он давно в аппарате. Выбрал, естественно, второе. Тут и выбирать-то было нечего…
В общем, сами понимаете, вылетел Саша из кабинетика и из органов внутренних вылетел. Да с таким треском, с такими формулировками в трудовой, что его и в концлагерь бы с этими характеристиками узником не взяли. С такими, я извиняюсь, записями в ад постучишься – не всякий отопрёт.
Так что вот оно как, дорогой мой юный подрастающий друг. Именно к тебе я хочу обратиться этими скорбными строками. И усвой раз и навсегда – любое дело, которое делать начал, ты уж закончи, пожалуйста, как надо!
Вот какая мораль, видите ли, получается.
Часть пятая
Я вообще-то, если честно, не сторонник насилия. Никогда это дело не любил. Бывало, например, по улице иду, а там бьют кого-нибудь. Завлекательно так бьют, ногами, скажем. А я вот никогда не подойду, не присоединюсь к ним. Потому что я противник всего этого дела. Ни за какие коврижки не заставишь меня подойти. Нет уж! Не на того напали! В смысле – напали-то вы, ребятки, как раз на того, вот его и бейте. А я пойду своей дорогой. Потому что насилие мне неприятно. Неприятно, хоть режь меня.
Но иногда всё-таки – хоть я и противник насилия, о чём неоднократно заявлял, – иногда, знаете, такое увидишь – так и хочется в морду кому-нибудь треснуть. Чтобы юшка прямо потекла из неё, из морды то есть. Чтобы упал владелец этой морды на колени и в слезах простить его умолял. А я бы тогда его вообще убил, потому что, понимаете, накипело. А уж если у меня, у сторонника ненасильственной жизни, накипело – тут уж уходи. Вот до чего довести могут отдельные люди! Да и все остальные хороши.
Вот. Бывают, к сожалению, такие случаи. Когда и ангел бы, понимаешь, крылья бы отстегнул и, рукава белого халатика своего божественного засучив, первым бы в драку кинулся. Глядишь – а он уже кроткими устами своими ругается, как участник антисемитского митинга, на роже озверение написано, кулаки измазаны и глаз один заплывает. Не зря их в основном в профиль изображали, ангелов-то.
Так вот, о чём я? Ну да. Случай был такой. Точнее, прямо ряд случаев, и всё с одним человеком. Просто я даже говорить об этом спокойно не могу. Как сговорились все против него.
Он астроном был, этот человек. Константином его звали, а вот фамилия была посмешнее, не такая греческая, Казюлин. В детстве его, разумеется, Козявкой дразнили, причём не той, что с букашкой вместе в детских стишках, а той, что из носу ковыряют. И рос он какой-то такой странный. В очках ходил прямо со школы. В футбол во дворе не очень-то играл. Ну и вырос застенчивым таким юношей. И улыбался часто. Правда, улыбка эта его только, бывало, расцветала робко при виде, например, знакомого какого-нибудь с его же двора, но когда тот мимо проходил, барышню при этом за жаркую летнюю талию приобняв и Костю не заметив, усыхала улыбка Костина, и он как-то особо растерянно очками поблёскивал.
И в школе ещё он астрономией увлёкся. Может, потому, что от звёзд никогда никаких насмешек не слышал. А они, когда Костя линзами поблёскивая, на них глядел, в ответ ему тоже вроде как блестели. Да и потом – далеко они. И от такой вот их далёкости было ему покойно и безопасно.
Ну поступил в институт соответствующий, закончил его с грехом пополам. Он всё больше практическими потому что занятиями увлекался и из обсерватории институтской буквально не вылезал, пока его не предупредили как следует, что вылетит он на улицу из института, если теорию не сдаст. Ну выучил, сдал – делов-то.
А в армию не брали его, потому что с таким зрением он не то что врага, своего-то не сразу разглядит. Уж на что в военкомате врачи злобные сидели – только перед ним паренька под Благовещенск с позвоночником нехорошим отправили, в стройбат, – а при виде костиных линз толстенных и у них дрогнуло. Не взяли. Иди, гуляй пока. Если враг нападёт и всех, кроме тебя, перебьёт, вот тогда мы тебя призовём. Будешь тогда захватчиков диоптриями двузначными смешить.
Закончил институт. Распределили его. И попал он в небольшую лабораторию при НИИ каком-то. Квартиру лет через пятнадцать получил, маленькую, двухкомнатную, в Черёмушках. Работал много. И на Памир как-то ездил, и в Крым – в разные большие телескопы смотреть. С Памира лучше звёзды видно. Потому что высоко и вообще почти что заграница.
Труды научные писал, правда небольшие. Как раз на кандидатскую хватило трудов. Что-то там про сверхплотную материю где-то. Такую теорию вывел, что, мол, ещё б немного – и она б куда более сверхплотной стала. Ан нет, не удалось. Во Вселенной потому что тоже всё как-то наперекосяк. Всё как у нас, у детей её сукиных.
Ну вот. Кандидатскую, стало быть, защитил. Вот жениться не женился он только. В институте мог, да пропустил время. Его, в общем, звёзды вполне устраивали в смысле компании. Да и, прямо скажем, на него девки-то не липли. Конечно, хорошо, что человек вежливый, обходительный, но прямо знаете, девки, тряпка какая-то! Я его в общагу приглашаю в субботу вечером – заходи, мол, чайку попить, подружка как раз уехала к родителям, в понедельник только вернётся – а он не приходит. Ну фильтрует вообще всё. Вообще ничего не понимает. Господи, ну откуда он взялся такой, а? Да ну его, девки, может он вообще какой-то дебил. Или не стоит у него, даром что вокруг телескопы фаллические.
Вот и жил так. А потом – после института – когда уж там? Да и среди коллег-астрономов женщин не очень много. Коллектив у них, кстати, был маленький: несколько человек в лаборатории – и все мужики. И общались они как-то не очень часто: так, конечно, дни рождения там или праздники ещё какие, но не более. Поэтому и друзей у него толком не было. Школьных позабыл, дворовых знать не хотел, институтские разбрелись все куда-то. Нет-нет в журнале астрономическом специальном фамилия встретится знакомая под статьёй – вот тебе и всё общение. Да ну и ладно.
А тут новые времена, сами знаете какие. Развалилась практически лаборатория-то. Почти никого не осталось. Кто помоложе – тот деньги зарабатывает, как умеет. Кто постарше, со степенями – тот преподавать устроился, а кто и вовсе за бугор отвалил. А он посередине как раз. Ну и остался. Зарплату платят редко, зато маленькую. Но ему много и не надо. Утром творог, вечером макароны. Звёзды – они всякий аппетит отбить могут запросто. А то, что работа его особо никому не нужна стала, – так и на это ему наплевать было. Учёный – он может и в стол работать. Вот так.
И дожил он так ровно до сорока семи лет. И тут лучше бы сверхновая зажглась где-нибудь.
Он Её встретил. Прямо у себя в Черёмушках. Он хворал чего-то, температурил неделю. И вот выполз в первый послеболезненный день в магазин, гадюшник ближайший пролетарский, где селёдкой пахнет сорок лет уже подряд, за продуктами. И вдруг – бабах! Он её как увидел – ослаб обратно весь. Представьте – девушка такая вся высокая, стройная, яркая вся, прямо светится. И одета – ну вот так бы и Млечный Путь одевай! В ларьке сидит с видеокассетами – так ларёк прямо сияет весь изнутри. И он даже подумать ничего не успел – а ноги сами к ларьку свернули. Никогда такого не чувствовал. Дышать еле дышит. Сорок семь лет прожил, а почти зазря – вот что он почувствовал в секунду в одну.
Ну поковырялся чего-то там в кассетах. Денег-то у него не очень с собой было. Тут и она подходит, подплывает так с той стороны прилавка, как река её несёт, спрашивает его, чего он желает. Пошутил он чего-то. Астрономы – они шутить могут запросто. У них и шутки какие-то особые, смешные в вечности. Она засмеялась. Слово за слово. Так и так. Боже мой, ну какая же красавица. Влюбился, кажется, без задних ног в неё К. Казюлин, кандидат соответствующих наук.
Заходил каждый день, разговаривал потихоньку. Потом в гости, в шутку тоже, позвал. А она взяла и пришла.
А дальше знаете, что было?
Вы себе можете представить, что чувствует человек, если он в сорок семь лет вдруг с женщиной в первый раз вообще, за всю жизнь, в постель ложится, а?!
