Пабло Туссет - Лучшее, что может случиться с круассаном
Острый приступ растерянности. Я попытался навести хотя бы мало-мальский порядок в мыслях, уже третий час я читал, не отрываясь и куря косяк за косяком (не считая завтрака, состоявшего из виски и аспирина). Я наудачу перечитал несколько стихов, пробуя обнаружить ловушку, но мой английский исключительно современный, и как только мне слышатся интонации Лоуренса Оливье, произносящего шекспировские монологи, все начинает казаться мне средневековым. Теперь мне следовало послать поэму Джону и попросить прочесть ее и, если ему ничего не покажется странным, прибегнуть к помощи кого-нибудь, кто смог бы подвергнуть ее соответствующей лингвистической экспертизе.
Встав с дивана, я подошел к компьютеру, быстренько состряпал сообщение Джону, приложив текст «Цитадели», отправил материал и вернулся на диван, чтобы выкурить энный косячок. Восемь часов. У меня оставался еще час в запасе. Хотелось пить. Я встал, чтобы пойти на кухню и попить. Но тут же плюхнулся обратно на диван – видимо, слишком упало давление. А так как падать в обморок кажется мне недостойным малодушием, я использовал свое положение, чтобы немного соснуть и спасти свое лицо на случай, если кто-нибудь установил в моей гостиной скрытые камеры.
Надо блюсти приличия: это единственное, что у нас есть.
Непорочная рука Святой Цецилии
Есть что-то поразительное в том, когда человек засыпает, и нечто величественное в том, когда он просыпается: это ощущение, что мир каким-то образом обновился. Всегда бодрствовать – это безумие. Я где-то слышал, что у кота, которого мучили, не давая ему спать, появились суицидные тенденции. Не знаю, насколько достоверен подобный научный эксперимент, но я в него поверил. Если же это неправда, то не потому, что гипотеза неверна, а потому что коты не желают ей следовать. I know that, so it is,[26] как сказал бы Джон.
Я был голоден как волк, но чувство слабости после недолгого сна прошло. Половина девятого. Я подумал, что у меня еще есть время погадить. Потом мне захотелось еще раз принять душ. Я уже говорил, что вступил в фазу гигиенической одержимости. Лады: по крайней мере, это не так уж обременительно, и я пошел на кое-какие уступки. Кроме того, ужин с Lady First в ресторане, где подают набор из двадцати пяти вилок, требовал некоего изыска в одежде, так что я с минуту раздумывал, какую рубашку надеть. Черную и фиолетовую я уже надевал; оставалось семь нетронутых, девственно чистых – не считая гавайской, которая явно не подходила для такой оказии. Я примерил оранжевую, и мое отражение в зеркале мне понравилось: я был похож то ли на поставщика газа для семьи Пикапьедра, то ли на поставщика газа для Билла Гейтса. Я даже сделал несколько телодвижений в стиле рэп, словно споря с дорожным регулировщиком в час пик в Бронксе, и прочитал «Отче каш» по-английски, что прозвучало как текст какой-нибудь песенки из андеграунда. Актерская жилка во мне требует ежедневного внимания, мне надо есть, гадить, спать и делать глупости по крайней мере раз в день, в противном случае я чувствую себя больным. А вот без выпивки я могу продержаться почти двое суток, а без бабы и того больше.
Опрыскавшись дорогим одеколоном, я вышел на улицу, не забыв прихватить мобильник The First и ключи от Бестии.
Потом не спеша доехал до бара Луиджи.
Смена Роберто уже началась.
– Роберто, у тебя ведь вроде такой же?
Он вытянул шею, чтобы получше разглядеть мой мобильник, затем издал какой-то утвердительный звук.
– Он запоминает входящие звонки – ну, номер и все остальное?
На эту и смежные темы Роберто прочел мне длиннейшую лекцию. Я не могу привести ее здесь, потому что почти ничего не понял, помню только, что есть разница между тем, когда тебе звонят со стационарного телефона или по мобильнику, с карточкой или без, по национальной линии или через европейский спутник, короче: черт в ступе.
– Послушай, Роберто, сосредоточься. Скажем, если мне нужно узнать, с какого телефона был последний звонок, что, черт побери, я должен сделать?
Он взял у меня аппарат, нажал на кнопочку, зажигающую экран, и изрек:
– Доступ закрыт паролем.
Плохой знак.
– И что…
– Если ты не знаешь пароля, то не доберешься до этой части памяти. Либо надо купить другую карточку.
И он тут же вновь углубился в технические рассуждения о карточках и спутниках, я слушал его вполуха, а сам думал о другом. Возможно, Lady First и знала проклятый пароль, хотя это было маловероятно. Так или иначе, я не успел хорошенько обдумать эту мысль, потому что неожиданно телефон начал пикать – ничтожный звук, от которого, однако, я чуть не подпрыгнул. Роберто моментально заткнулся и вернул мне аппарат с видом человека, удивленного моему удивлению. «Надо ответить, – молнией мелькнуло у меня в голове, – возможно, это след, я не могу допустить, чтобы он звонил, а я не знал, кто это».
Я нажал кнопочку, на которой была изображена снятая трубка.
– Слушаю.
– Пабло Хосе!.. Позволь узнать, откуда у тебя телефон брата.
Маменька. Ее интонацию, одновременно удивленную и строгую, невозможно было ни с чем спутать: так она окликала меня, когда в детстве заставала в спальне The First, в которой я шарил, надеясь стащить что-нибудь, над чем он особенно трясся. Я даже подумал, что она прикажет мне не-мед-лен-но выйти, угрожая, что расскажет все папеньке.
– Дело в том, что… Себастьян мне его одолжил.
– Он тебе его одолжил?… Где вы находитесь?
– Я один… тут, неподалеку от дома.
– Не собираешься же ты мне сказать, что съездил в Бильбао и обратно, только чтобы попросить телефон у своего брата?
– Нет, он оставил его в конторе. Забыл, должно быть.
– Но ты же сам сказал, что он тебе его одолжил.
– Да, конечно. Разрешил мне им воспользоваться.
Я по-прежнему чувствовал себя так, словно извиняюсь за какую-то проделку.
– Пабло Хосе, не лги мне. Терпеть не могу, когда ты мне лжешь. Кроме того, отца ты мог обмануть, но меня – никогда, сам знаешь. Я уже два дня как звоню по этому номеру, и никто не отвечает, и вдруг появляешься ты… Как могло случиться, что Себастьян звонит тебе и не звонит мне? Объясни не-мед-лен-но, в какие игры вы там играете, или ты хочешь, чтобы меня тут же на месте кондрашка хватила?
Когда маменька угрожает, что ее хватит кондрашка, надо принимать меры не-мед-лен-но, иначе она ее и вправду хватит: дух настолько преобладает у маменьки над телом, что рядом с ней далай-лама показался бы просто эпилептиком.
– Дело в том, что появились кое-какие новости… Но я не хочу, чтобы папа узнал, и боюсь, что у тебя может невольно вырваться…
– Пабло Хосе, что происходит?!
Со мной ровно ничегошеньки не происходило. В таких случаях лучше всего ляпнуть что-нибудь наугад.
– Избили Торреса. Сейчас он в больнице, в отделении интенсивной терапии.
– Кого?
Никто из видевших меня в баре сидящим перед полкой с коньяками ни на минуту не усомнился бы, что именно вдохновило меня на подобную импровизацию.
– Торреса. Рикарда Торреса. Помнишь его?
– Честно говоря, нет.
– Он был компаньоном папы. Как раз когда папа судился с Ибаррой. Помнишь, что я рассказывал тебе про Ибарру?
– Да, это тот невоспитанный господин, который приказал сбить твоего отца. Но какое отношение?…
Я притворился, что теряю терпение.
– Мама, неужели тебе ничего не говорит тот факт, что сначала сбивают папу, а затем нападают на его компаньона, причем всего через два дня?
Тишина. Только взволнованное дыхание.
– Пресвятой Боже! Ты хочешь сказать, что… но он стоит на своем… такой… своенравный.
Только маменьке могло прийти в голову задеть кого-нибудь, назвав его «своенравным». Эта страсть передалась ей от моего Неподражаемого Деда, который с ранних лет приучил ее коллекционировать прилагательные.
– Своенравнейший. Дело оказалось серьезнее, чем мы думали, и Себастьяну пришлось немного продлить поездку. Он позвонил мне, чтобы сказать, что оставил заявление прямо в суде первой инстанции Бильбао.
Не знаю, походящее ли место суд первой инстанции, чтобы оставлять в нем подобного рода заявления, но маменьку совершенно не волновало точное название учреждения. Маменька коллекционирует исключительно прилагательные, и скажи я ей, что заявление оставлено у Бенито Вильямарина, для нее это прозвучало бы точно так же.
Короче, оставшаяся часть разговора представляла непрерывную цепь сетований по поводу притеснений, которым она подвергается дома. Я узнал, что папенька по-прежнему в дурном настроении, что за целый день они не обмениваются ни словом – только через служанку или Бебу – и что за последние дни из дома они не выходили. К ним же, напротив, приходил массажист Гонсалито и обычные участницы партий в канасту, которые устраивала маменька. Похоже, папенька был особенно неприветлив с ними и отказался идти курить свои вонючие «монтекристо» в библиотеку – такова была причина разрыва словесных отношений.
