Давид Фонкинос - Воспоминания

— Как я рад это слышать.

— Пока что я отдыхаю. Пытаюсь выбросить все из головы. Хочу вернуться домой. Кто-то же должен заниматься твоим отцом. Он сильно меня беспокоит.

— Да, он странно себя ведет в последнее время.

— Я сказала ему, чтобы не сидел дома, выходил куда-нибудь, пока меня нет… Не помогло… Говорит, душа не лежит… Он не понимает, что мне было бы легче, если б он был чем-то занят, а не сидел тут, вцепившись в меня… с похоронной физиономией.

— Он страшно беспокоится.

— Я знаю. Все о чем-нибудь беспокоятся.

Мы помолчали какое-то время. Потом я сказал, что рад, что ей лучше. Что это большое облегчение.

— Приходи в следующий раз с Луизой, хорошо? — предложила мама.

— Она должна вернуться в Этрета. Каникулы кончаются. Но вероятно, она снова приедет на Рождество.

— Вот и отлично. Береги ее. Девушка, в тебя влюбившаяся, не может не быть замечательной…

Я долго думал над этой фразой и теперь хочу снова ее написать: «Девушка, в тебя влюбившаяся, не может не быть замечательной». Мама никогда не баловала меня ни нежностью, ни похвалами. Я пришел в такое волнение, точно она, после долгих лет эмоциональной сухости, вдруг сказала, что любит меня. Как это глупо — все время ждать родительской любви; стоит бросить вам косточку, и вы уже радостно виляете хвостом. Я поцеловал маму и вышел. До чего же приятно было поболтать с ней вот так. У меня сложилось впечатление, что вопросы, которые она мне задавала, были продиктованы подлинным интересом, а не механической материнской заботой. Потом весь день, вспоминая нашу встречу, я говорил себе, что хорошо бы, если бы эта нежность была настоящей, а не следствием психотропных средств.

Отца я нашел у кофейного автомата. По тому, как нервно он отреагировал на мое появление, можно было предположить, что выпил он чашек шесть или семь. Едва я приблизился настолько, чтобы слышать его голос, он спросил: «Кофе хочешь?» Это действительно было первое, что он произнес, даже раньше чем спросил, как мама. Не услышав ответа, он спросил снова:

— Кофе хочешь?

— …

— Выпей. У них тут хороший. Как ни странно, их машина варит хороший кофе.

Я согласился. Кофе оказался ужасным. Я бы сказал, что у этого кофе имелись проблемы с самоидентификацией: видимо, он принимал себя за томатный сок. Болеть и без того несладко, так зачем подвергать людей еще одному испытанию? Все равно что корова в доме престарелых, только там они издевались над зрением, а здесь — над вкусом. Я не мог заявить отцу, что кофе — гадость; понятно, что ему необходимо было мое одобрение. Более того, я даже согласился выпить вторую порцию, дабы загладить недостаток внимания с моей стороны в последние дни. Отец по-прежнему не спрашивал, как я нашел маму. Тогда я сказал, что рад, что ей лучше. Он улыбнулся в ответ. Значит, теперь все образуется, все будет хорошо. Я поцеловал отца и пошел к выходу, веря в светлое будущее. Разумеется, я ошибался.

Благодаря переписке Ван Гога с братом Тео, у нас есть достоверные свидетельства о жизни художника. С ранних лет Винсент был одержим верой настолько, что это вызывало беспокойство родных: он не любил разговаривать, он как будто все время отсутствовал. С Богом у него была скорее художественная связь. Он полагал, что выберет духовную стезю. В мае 1875-го, в возрасте 22 лет, Винсент приезжает в Париж. Он исправно посещает церковь. В одном из писем к брату он пишет о «замечательной проповеди», которую ему довелось услышать. «Лелейте надежду и не держитесь за воспоминания; все, что было значимого и благословенного в вашей прошлой жизни, не потеряно; но не занимайтесь этим более, вы обретете это, когда настанет срок; двигайтесь же вперед». Много раз Винсент будет вспоминать слова этого проповедника, находя в них оправдание для разрыва с прошлым. Он будет постоянно вспоминать о необходимости забвения, которое, по сути, равноценно бегству, отказу не только от прошлого, но и от себя самого. Забвения, которое лежит в основе безумия.

Не уверен, что я вполне честен сам с собой в воспоминаниях о том периоде. Мы с Луизой были счастливы. Счастье взаимного сближения переполняло нас до краев, но нам случалось омрачать драгоценные минуты глупыми взаимными обидами. Я уже и сам не помню, из-за чего мы ссорились, но мы были способны в одно мгновение перейти от уверенности к сомнению. Я рассуждал: «И с чего я взял, что это женщина моей жизни? Посмотрим правде в глаза: она довольно заурядна. Да и сам я зауряден, раз мог поверить, что такие истории бывают. Все это самообман». Но проходило несколько минут, и черное облако рассеивалось, и я снова сознавал, что у меня началась новая жизнь: «Как я мог подумать такое? Она совершенно необыкновенная. Я это сразу понял. И притом красавица». Я смотрел на нее и снова безумно ее любил, как любил час назад. Я кидался к ней, и мы целовались, как будто заново обретя чистоту и невинность. Это эмоциональное раскачивание продолжалось все наши первые дни: от любви-умиротворения к любви-безумию. От тех дней у меня осталось также воспоминание о непреходящей усталости, ломающей мое тело. Я почти не спал, и от этого у меня складывалось не вполне адекватное представление о реальности. Случалось, я, заснув, неожиданно просыпался, желая сказать что-то Луизе, но, открыв глаза, обнаруживал, что это был сон. Мои сны путались с реальностью. Иной раз я смотрел, как она спит, и думал обо всех тех женщинах, что не стали моими. Красота настоящего примиряла меня с прошлым, со всем тем, что я упустил. В моем прошлом больше не было горечи.

Десять дней мы жили в автономном режиме. Мы купались в океане простодушного эгоизма и были всецело поглощены собой и друг другом. Мы без устали, сотню раз на дню, обсуждали нашу встречу. Мы рассказывали друг другу о рождении нашего «мы», как будто это была мифология, подлежащая изучению. Я люблю в любви период, когда повторяют то, что уже и так известно, будто пытаясь найти в этой истине другие истины, скрытые и нуждающиеся в открытии. Какие-нибудь подробности, которые до сих пор ускользали от внимания.

Потом пришло время расставаться. Луиза жила в другом городе; у нее была своя жизнь, работа; у нее было прошлое, в котором не было меня. Мы стояли, прижавшись друг к другу, и болтали о всяких пустяках. Никто из нас двоих не пытался придумать будущее. Мы не договаривались, когда встретимся и кто к кому приедет. Последние мгновения тонули в пучине неопределенности. Это был способ преодолеть страх. Я спрашивал[22]:

— Какой цвет ты больше любишь, красный или синий?

— Наверно, синий.

— А какой синий: небесно-голубой или темно-синий, как океан?

— Хм… небесно-голубой.

— А какое небо ты больше любишь: с облаками или чистое?

— Чтобы было одно-два облачка, не больше.

— А какие должны быть очертания у твоих облаков?

— Я люблю облака неопределенных очертаний, без индивидуальности.

— А твое неопределенно-индивидуальное облако, оно должно остаться во Франции или его должно сдуть куда-нибудь далеко?

— Я бы хотела, чтобы его сдуло в Россию. И чтобы оно там встретило русское облако.

— Да, но над Россией много облаков. Тебе не кажется, что нашему французскому облаку будет трудно найти свое русское облако среди такой массы?

— Нет, это будет любовь с первого взгляда. Не будет никаких сомнений. Это случится летом. В небе будет только одно облако, и это будет то самое, единственное.

— А как определить, мужского оно рода или женского? Кстати, твое облако какой ориентации, традиционной или нет?

— Ты знаешь, мне, пожалуй, больше нравится красный цвет[23].

Я проводил ее до вагона. На перроне мы стали целоваться. Когда мои губы прижались к ее губам, в поле моего зрения попала другая пара, которая была занята тем же. Мне стало неприятно. Как в ресторане в День святого Валентина: кругом сладкие парочки, и у всех одно и то же меню. Но ведь это только мой вокзал и только мой перрон! И поцелуй — только наш и ничей больше. Как посмел еще кто-то влезть в мою реальность? Какой-то отвратительный усатый верзила, обсасывающий рот толстухи, с которой, поди, познакомился по интернету! Я отстранился от Луизы и объяснил ей причину «Все же ты сумасшедший», — сказала она. «Из-за тебя», — чуть не сказал я, но удержался, чтобы ее фраза сохранила свой изначальный смысл. Я ничего не ответил, только опустил голову. Я хотел провести последние секунды, пассивно созерцая ее лодыжки. Туфельки ее тоже были прелестны. Мне захотелось лизнуть ее шпильки. Вот изумил бы я усача; никто не лижет шпильки невесты, прощаясь с ней на вокзале. Луиза была, конечно, права: я сумасшедший. Сошел с ума оттого, что она уезжает. Я понятия не имел, что дальше с нами будет. Влюбился, и от этого у меня в голове все перевернулось. Много лет я чувствовал себя одиноким — а теперь обнаружил, что надо быть вдвоем, чтобы действительно почувствовать вкус одиночества. Туфельки поднялись в вагон, и вагон тронулся. С ужасом я обнаружил, что платформа никуда не движется: она осталась в Париже, а вагон уплывал.