Ион Агырбичану - «Архангелы»
— Значит, все это только оружие в борьбе и больше ничего? — спросил доктор.
— Именно. Я делаю только то, что обеспечивает мне победу, — с той же иронической улыбкой ответил золотопромышленник.
— Воля ваша, домнул Родян, если можете так судить и быть счастливым, — продолжал доктор. — Сколько в мире людей, столько и убеждений. И все же мне кажется, и у вас в жизни случались мгновения, когда вы ощущали силу, о которой я говорю.
Иосиф Родян сосредоточенно молчал. Ироническая улыбка сползла с его лица, и оно стало мрачным. За столом завязался другой разговор. Все были разгорячены вином.
— Бывали такие мгновения, — спокойно прозвучал глубокий бас Родяна, и все за столом замолкли. — Лет двадцать тому назад. Работал я тогда на прииске «Заброшенном». Рабочие мои пробивали штольню сажен в двести длиной в породе твердой, как кремень. Целое состояние ухлопал я на это. Потеряв всякую надежду найти жилу, за которой охотился, я стал молиться: «Помоги мне, господи! Не пусти меня с семейством по миру!»
Голос Родяна становился все глуше, как бы серее, и на лицо набегала тень.
— Кто-то внутри меня нашептывал: бог тебя не оставит, по миру не пустит! — продолжал Иосиф Родян. — Штольня достигла шестисот саженей. Я уже последнюю рубаху с себя снял. По уши увяз в долгах. Слезными мольбами удалось мне уговорить судебных исполнителей не выставлять меня на позор. Я надеялся, все надеялся на ту силу, о которой ты говоришь. Шесть лет надеялся и ощущал над собою руку защитника. Все эти шесть лет были похожи на бред, на безумие. Когда в скале было пробито восемьсот сажен, ко мне одним дождливым вечером явились шахтеры, мокрые, как бездомные собаки. Понимаете, доктор, — мокрые, как ледащие псы! «Пшик!» — сказали они мне. «Пшик?» — переспросил я. «Пшик!» — подтвердили они.
Штольня вывела прямо в прекрасную долину, но золотоносную жилу так и не пересекла. Вот так, домнул доктор! Я тогда чуть не спятил. Никакого покровительства я больше не чувствовал над собою, потому что его вообще не существует. Потом я начал работать у «Архангелов».
Иосиф Родян замолчал. За столом воцарилась тишина, и в образовавшуюся пустоту, казалось, хлынул весь шум с соседних столов.
— Ви-ви-ви-ват «Архангелам»! — раздался голос старика Поплэчана.
Поплэчан не старался пить вровень с другими. Он пил сам по себе, стакан за стаканом, впитывая вино, как иссушенная засухой земля впитывает влагу.
Все сидевшие за столом тут же чокнулись. Тут появился Гица, тащивший за собою семинариста. Увидев его, Унгурян захлопал в ладоши.
— Вот кто разрешит вопрос! Иди, Василе, иди, дорогой! Ты разговариваешь с господом богом, так утешь одного несчастного! — проговорил Унгурян заплетающимся языком.
— Меня, что ли? — презрительно спросил адвокат Паску. Он и вправду выглядел несчастным, поскольку не убедил остальных в своей правоте. Унгурян схватил семинариста за рукав и посадил рядом с собой.
— Скажи, дорогой, что станет с нами, когда умрем?
— Тогда и увидим, — ответил, улыбаясь, Василе. Разгоряченный после танцев, он вытирал лицо носовым платком.
— Ответ, достойный философа, — отозвался Прункул. — Выпей со мной стаканчик винца, моя радость.
— Действительно, было бы интересно услышать твое мнение, — заговорил доктор Принцу. — Устами любого клирика, любого священника глаголет церковь.
— Не очень подходящее время для подобных разговоров, домнул доктор. Уже третий час ночи, — заметил семинарист. — К тому же в этом зале, как мне кажется, никто о смерти не думает.
— Ты не прав, дорогой, — жалобно сказал Унгурян, — я страшно боюсь смерти. Умереть — это ужасно. Бррр!
У студента то ли от обильной выпивки, то ли и вправду от страха перекосилось лицо. Глазки болезненно поблескивали.
— Если ты боишься смерти, дорогой Унгурян, значит, не очень усердно о ней думаешь.
— Думаю, как не думать! Даже посреди попойки меня посещают эти мысли! — настаивал студент.
— Думать о смерти с пользой возможно лишь тогда, когда строишь свою жизнь так, что не надо бояться смерти. Кто исполняет свой долг, тот не боится смерти.
Василе Мурэшан говорил серьезно и убежденно. Поэтому и почувствовал себя почти оскорбленным, услышав, какой в ответ раздался хохот.
— Не может поп рта открыть, чтобы не прочитать проповедь, — насмешливо заметил Иосиф Родян под несмолкающий смех.
— Такова наша обязанность, домнул Родян! — голос у Василе изменился, и он тут же отошел от стола.
Шумная попойка продолжалась. Пели песни, поднимали тосты: заплетающимся языком кто-нибудь произносил несколько слов, которые прерывались криками «ура!», «виват!», «да здравствует!», и все дружно опустошали стаканы.
Забрезжил рассвет. От ламп в трактире исходил желтоватый свет, а огоньки их мало-помалу бледнели.
В танцевальном зале народу поубавилось. Музыканты осунулись, устали, но продолжали играть. После каждого танца к столам подходил кто-нибудь из музыкантов Лэицэ. Ему давали серебряную монету. Следом несся крик:
— Еще хоть один танец, Лэицэ!
Лэицэ нанимался играть до половины четвертого, потому что с десяти утра снова должен был играть на лугу и на третий, и на четвертый день пасхи. Но танцы в трактире длились даже не до четырех, а до семи утра.
За столом Родяна оставались только два студента. Унгурян прилагал все усилия, чтобы удержать за столом управляющего «Архангелов». Он даже принимался петь тропарь: «Где же бросает тень свою дар твой, Михаил-архангел?», который он всегда исполнял, крепко выпивши. Но и эта ода «Архангелам», как называл ее Унгурян, не смогла удержать Иосифа Родяна. Танцы в трактире прекратились, и Лэицэ с товарищами проводил Родяна и его гостей до самого дома гимном «Проснись, румын!».
Оба студента продолжали потягивать вино в зале, полном табачного дыма, когда за спиной у них раздался густой, идущий словно из бочки, бас:
— Христос воскрес!
— Истину скресе! — ответил Унгурян и заморгал глазами, повернувшись и увидев перед собой покачивающуюся женщину с сизым лицом.
— Тьфу! Тетя Софья, это ты? Выпей с нами стаканчик!
— Ничего другого и не желаю! — густым басом отвечала Мужичка.
— Выпей и станцуй с нами хоть один танец! — предложил Прункул.
— Выпить выпью, а танцевать — увольте!
Но не успела Мужичка поставить стакан, как молодые люди вскочили и увлекли ее танцевать. Однако им с трудом удалось повернуть ее несколько раз. Они и сами не крепко держались на ногах, а вдова София казалась каменной статуей, которую трудно было сдвинуть с места, а сдвинувши нужно было поддерживать изо всех сил, чтобы она не опрокинулась.
— Прямо свинцовая! — признался Унгурян, едва переводя дух и опускаясь на стул.
— Гы-гы! — хмыкнула женщина и медленно, словно нащупывая дорогу, поплелась к другим столам, за которыми еще оставались гости. Ее басистое приветствие слышалось еще несколько раз в разных местах.
Студенты клевали носом и наконец заснули, положив головы на стол. Оба были бледные, словно вынули их из гроба.
Занималось утро третьего пасхального дня. Усталые брели по улицам вдоль Козьего ручья и Вэлишоары мужчины, женщины, девушки. Музыка в трактире стихла, и музыканты, набившись в пустую каморку, уже храпели. В залах трактира оставалось еще довольно всякого народу. Кое-кто спал, положив голову на стол, кое-кто просыпался и требовал снова выпивки. Но ни трактирщик Спиридон, ни его жена не показывались. Поздних гостей обслуживала взъерошенная служанка с опухшим после короткого сна лицом.
* * *Для тех, кто хотел бы иметь полное представление, как праздновалась пасха в том году в Вэлень, следует добавить, что и на третий, и на четвертый день пасхальное веселье, разливаясь во всю ширь, бурлило с тем же воодушевлением, как и во второй день.
В пятницу утром просторная телега увозила из Вэлень четырнадцать человек, с отрешенными лицами, лежавших вповалку, изможденных, смертельно измученных. Это были музыканты Лэицэ.
XI
На третий день пасхи Кива уже не находила себе места. Каждую минуту она выбегала из своей бревенчатой избушки, тревожно оглядывала дорогу и тропинки, спускавшиеся с вершин, и снова возвращалась домой к детям, которых тоже заразила своей тревогой. Что ни час наведывалась она в трактир, окидывала отсутствующим взглядом людей и бегом торопилась домой, словно там ожидало ее то, чего она искала. Сердце ее беспокойно билось, чуть не разрывалось в груди, когда она входила во двор и ей представлялось, будто она видит знакомые следы. Как в лихорадке, вбегала она в дом, но ждали ее только дети.
Кива осматривала комнату, заглядывала под навес, выходила в сад, и всюду ее встречала безрадостная пустота, сродни холоду покинутого жилища.
