Дмитрий Быков - Списанные
— А, мультик. — Свиридов сочинил его когда-то для Туркоса, между делом. Получилось смешно, нестыдно, они думали даже запузырить серию, но умер Татарский, и проект прекратился. — Там Леша больше придумал, чем я…
— Хорошая была история. Ну и что вы думаете про все это?
— Да я надеялся, вы мне сами сейчас расскажете…
— Подождите, надо посмотреть, что они нам тут расскажут. Я сначала думал — это идеальная модель общества, всякой твари по паре. Но что-то много киношников на сто восемьдесят человек, не находите? Значит, наверное, вякнули где-то что-то…
— Ну вы хоть вякнуть можете — там, на «Столице». А я-то где?
— Мало ли, в разговоре, по телефону.
— А, бросьте. Хотя вам положено, вы же за свободу…
— А вы нет? — мгновенно посерьезнел Волошин.
— Да и я за свободу, — успокоил Свиридов, — только кто ж ее когда видел…
— Ну, вы человек молодой, небось пешком под стол ходили в восемьдесят седьмом. А я видел. Да и потом видел. Даже на НТВ при Гусе было больше свободы. — Свиридов вспомнил, что Волошин действительно дружил с Лосевым, тем самым, что еще так недавно злорадствовал при свиридовском задержании на границе, и даже появлялся у него на программе в качестве эксперта. — Понимаете, всякий список составляется исключительно для ограничения. Начало свободы — отмена всяких списков, я из поколения, которое это отлично помнит. В восемьдесят пятом году — я только на иновещание пришел — все было по спискам: эти темы можно, эти нельзя. Этим пайки первой категории, этим второй. Эти люди Писенко, им можно побольше, а эти люди Лукашова, они церберы. И так далее. А потом человек стал что-то значить сам по себе, вне списка, но это было недолго.
Фон: шум, смех, разговоры, девки с голыми пупками. Свиридов не стал бы прописывать фона, с некоторых пор он все видел размыто, слишком был сосредоточен на списке, нагноившейся этой занозе.
— Я недавно у Леонтьева прочел, что начинается новая инвентаризация страны, — вспомнил он. — Надо все учитывать заново, вот и список…
— У Константина Леонтьева? — изумленно спросил Волошин.
— Константин умер, — пояснил Свиридов. — У Михаила.
— А… — протянул Волошин. — Что ж вы, батенька, дрянь такую читаете?
— Но идея-то здравая, нет?
— Идея идиотская, даже если бы была Константина. Инвентаризация страны при ЧКГБ — это капитализация курятника лисой. А волки с IPO помогают, для легальности. Наверное, за процент. Так не тащили ни при каком Ельцине, потому что по крайней мере знали пределы, и был задан вектор.
— Вектор и был — тащить…
— Ну, это вы не наговаривайте. Вектор был другой, все его знали, он не исключал, конечно, и некоторого «тащить», но к этому не сводился. Все, что было тогда утащено, сегодня работает, а все, что утаскивается сейчас, лежит на иностранных счетах, и мы этого больше не увидим. А разговоры про инвентаризацию — это операция прикрытия, в данном случае идейного. За отсутствием других идей. А по-нормальному это называется — взять на карандаш. Я только не понял пока, в какую графу мы у них попали.
— Наверное, воспитуемых, — сказал Свиридов.
— Если из сегодняшнего мероприятия исходить, то да. А если нет… Вы не хотите, кстати, на «Свободу» ко мне зайти, поговорить про все это дело?
— Говорить-то пока не о чем особо, — сказал Свиридов. Меньше всего он хотел портить себе жизнь выступлениями на «Свободе». Этак можно было и «Родненьких» лишиться.
— Наши пока тоже не очень хотят про это делать, — успокоил его Волошин. — Они говорят: проверьте, что за список. Мало времени прошло. Но я это раскопаю, не беспокойтесь. Если что узнаете — сообщайте, хорошо? Вот мобильный.
Свиридов внес его прямой дорогостоящий номер в телефонную книжку своей «Моторолы», и они отправились в пятый зал, где уже рассаживались списанты.
На красной бархатной сцене, подсвеченной красными, белыми и синими прожекторами густых госцветов, за длинным столом рассаживались люди в черном. Все они были почти неотличимы. Справа на столе громоздилась стопка книг в роскошных золоченых обложках. Ведущего Свиридов узнал — это был бородатый, осанистый, тенористый Кошмин с «Московии», в прошлом малоудачливый рокер, нашедший впоследствии Бога и теперь пропагандировавший всяческое «Любо».
— Дорогие друзья! — начал Кошмин высоким деловым голосом. — Прежде всего позвольте поприветствовать всех собравшихся и призвать вас к активному участию в дискуссии, потому что этот стол, прекрасный вот этот стол, который вы видите перед собой на сцене, — он постучал по нему кулаком, подчеркивая надежность стола, — он только кажется квадратным, а на деле он круглый, и я надеюсь, что мы все вместе и, так сказать, от души. — Что именно будет делаться вместе и от души, он не пояснил. — Мы собрались на презентацию второго выпуска книги, первый том которой уже стал, не побоюсь этого слова, сенсацией и безусловным фаворитом читательского спроса, это, как вы понимаете, «Русский проект», история которого достаточно известна. Вы знаете, конечно, что это, так сказать, загадочная рукопись, или, в компьютерный век живем, загадочный файл, поступивший всем руководителям центральных СМИ и наиболее выдающимся государственным деятелям и начинавшийся словом «Опомнитесь!». Вот, собственно, это слово стало в известном смысле девизом года, и уже сегодня список опомнившихся насчитывает многие сотни имен.
— Это не про нас ли? — шепнул Волошин.
— Были проведены, конечно, разыскания, — продолжал Кошмин. — Ясно, что книга блестящего, конечно, аналитического уровня, с таким геополитическим охватом, который мог сохраниться только в очень тайных, очень хорошо законспирированных аналитических отделах на самых верхних этажах. Глубина анализа, вы понимаете, смелость обобщений, начитанность огромная авторов в русской филисофии, в трудах Ивана Ильина, Сергея Нилуса, других великих церковных мыслителей — все это выдавало, конечно, людей в погонах, и в погонах с большими звездами. Но никто так и не обнаружил авторов, которых профессия научила не слишком засвечиваться в дискуссиях, потому что надо делать дело сейчас, а не тратить время на сотрясение воздуха. Вы знаете, конечно, тоже, что некоторые цитаты из «Русского проекта» попали в Федеральное послание президента… послание президента Федеральному собранию, — подобострастно исправился он, — и в том числе фрагменты, где цитируется Иван Ильин. Но это, так сказать, анализ, а нужны же и конкретные рекомендации по преодолению накопившейся отсталости, по возвращению России статуса геополитического центра региона, по осознанию России не как провинции Запада, а как самодостаточной альтернативы ему… И вот, дорогие участники, перед нами второй том «Русского проекта»! Вы можете задавать любые вопросы: перед вами не все, конечно, авторы, но те, что есть, ответят на ваши, конечно, вопросы…
Свиридов слышал о «Русском проекте». Этот трехцветный златотисненый том стоял на всех московских книжных прилавках и никому не был нужен даром, а стоил по полторы штуки упаковка («Проект» вручался в бархатном футляре с золоченым орлом). Всех геополитических откровений там было — нудное и подробное обоснование возврата к монархии с требованием, чтобы очередной президент дал старт династии. Все тайные аналитические отделы жрали хлеб даром, поскольку не могли предвидеть даже того, о чем догадывались ветераны, играющие в домино по дворам; утешаться оставалось тем, что таковы аналитические отделы во всем мире.
Начались выступления авторов «Русского проекта». Все они были построены на возврате к имманентным ценностям и проповедовали наихудшее поведение в предложенных обстоятельствах. Правота отождествлялась с хамством, идентичность — с кондовостью, органика — с невежеством, во всем этом не было ровно ничего нового. Пока русский царь удит рыбу, Европа может подождать. Потом Европа в мутной воде удит рыбу, а сыновей русского царя при ее молчаливом попустительстве сбрасывают в шахты. Особое внимание, как всегда, уделялось козням Англии и щупальцам спецслужб, работающих под гуманитарными прикрытиями. Особенно подробно выступал ветеран внешней разведки, костяной старик с идеально лысым пигментированным черепом, подробно развивавший тезис о крюке. Крюк (на котором удержалась Россия в смутную эру) был главным лексическим новшеством года, вошел в названия и фразеологизмы. Старик по третьему кругу заходил на одну и ту же мысль. Видимо, он чувствовал крюк глубже и страстнее, чем мог выразить.
— Это крюк… — повторял он. — Это тот загнутый прибор, глубоко вбитый, на котором повисло… все! И мы не можем… не можем позволить! Вы все, собравшиеся здесь…
Тут в его глазах внезапно мелькнуло что-то осмысленное; он понял, кажется, кто собрался.
— Вы все здесь собравшиеся! — закричал он страшным фальцетом. — Вы висите здесь, но нет благодарности! Нет чувства, что вы удерживаетесь все вот тут, тут! Что вас предохраняет только тончайшая, тончайшая… линейка, пленка! Когда безупречные люди, гениальные аналитики, лучшие умы, каждому по десять раз предлагали перебежать, и никто не перебежал, когда вот эти безупречные люди… здесь перед вами… вы должны осознавать, на чем вы висите! Вы пришли просто так, как домой приходят, в вас не видно сознания, вы смеете кушать! На вашем примере здесь сейчас будет показано… и вы, может быть, тогда! Тогда! — Он застучал по столу, так что не зря Кошмин проверял его надежность. Старик закашлялся и сел, повисла пауза.
