Дмитрий Быков - Списанные
— Очень типичный представитель, — ворчал в такси Волошин. — Такого пока жизнь рылом не ткнет — ничего не начнет понимать.
— Но, может, ему действительно стало лучше? Нельзя же всех по нам…
— Да ничего ему не стало лучше, просто атрофировались какие-то рецепторы, принюхался. Хорошо бы его ткнуть как следует. Это ведь именно такие всю жизнь говорили: зря не посадят, зря не скажут, просто так в Горький не сошлют… Бессмертный тип довольного человека.
— Вы не поняли, он себя уговаривает, а не вас!
— Так еще хуже. Что подлей — себе врать или другому?
— Тоже верно, — вздохнул Свиридов. — Ну а сегодняшнее-то мероприятие было зачем?
— Для ясности, — буркнул Волошин. — В общем, будьте на связи. Если что узнаю — сразу позвоню. Вам работать-то дают?
— Со «Спецназа» поперли, а шоу оставили.
— Вот свиньи! — возмутился Волошин. — Что же вы молчите?
— Да стыдно жаловаться, Андрей. Взрослый мужик…
— Ничего себе, интересно! Жаловаться ему стыдно! Вы это бросьте. Обязательно на неделе в эфир позову.
— Лучше работу подбросьте.
— И про это подумаем, — сказал Волошин, вылезая напротив улицы Стасовой.
9В летней жизни списка, абсурдной, насыщенной, неопределенной, отчасти бардачной, вспоминавшейся потом с ностальгической нежностью, потому что следом настало угрюмое осенне-зимнее выжидание, — самым громким событием стала диспансеризация.
О ней стало известно внезапно. Никто не успел подготовиться. Вечером пятого августа позвонила Бодрова и бойко сообщила, что лично ей пришла повестка в поликлинику Двенадцатого управления. Что это за управление, она не знала, но всем списантам надлежало явиться туда шестого в девять утра.
— А что, вам на всех прислали? — неприязненно спросил Свиридов.
— Нет, но просто большинство получило, и я всех обзваниваю на случай, если почта не успела, — радостно отчиталась Бодрова. В ней кипел организационный азарт, она словно вернулась в пионерское детство. В очереди на гильотину она точно так же строила бы всех — бодрее! ровнее, товарищи! — и тем отвлеклась бы от ужаса смерти. — Я подумала, если пятьдесят человек получили, так надо всем, просто не всем успели доставить. Позвонила в эту поликлинику, там телефон указан, и они сказали, что да, всему списку желательно прибыть. На работу они дадут справку.
— Мне не нужна справка на работу, — сказал Свиридов. — Я просто не понимаю, зачем диспансеризация.
— Ну мы же никто не понимаем, — снисходительно пояснила Бодрова. — Откуда мы можем знать? Там скажут.
Бодрова во всех вопросах была на стороне составителей списка, потому что благодаря им получила статус. Это был своего рода стокгольмский синдром, всегда присущий старостам бараков.
Свиридов отчаянно не хотел на диспансеризацию. Он вообще не обращался к врачам, обходясь народной медициной, да и не болел ничем серьезней простуды или похмелья. Врачи представлялись ему силой враждебной, иррациональной и липкой: кто раз попадал в их лапы, назад уже не вырывался. В платной медицине существовал принцип домино: однажды Свиридов, гостя на даче у приятеля, рассадил ногу ржавым гвоздем. Нога опухла, он отправился к хирургу, но хирург, наложив повязку, отправил его на консультацию к трем дополнительным специалистам — ему не понравилось свиридовское плоскостопие, смутил конъюнктивит и прикус; Свиридов ни к кому не пошел, отек спал через три дня, но осадок остался. Вместе с тем оклик ветерана на встрече со спецслужбами изрядно его перепугал, а усугублять свое положение отлыниванием от общесписочных мероприятий он не хотел. Диспансеризация, что страшного? В армию не призовут, ему двадцать восемь, в лагерь не отправят — это делается без диспансеризации, — а что, если всех нас отобрали для секретной миссии?!
Отвратительней всего было вставать в семь утра. Поликлиника загадочного Двенадцатого управления располагалась за «Соколом», у черта на рогах, он добрался туда с пересадкой, опасаясь попасть в пробку на «жигуле» (Ленинградка наглухо стояла каждое утро) и обнаружил, что списанты явились обследоваться на удивление дружно. У некоторых были при себе повестки на бланке поликлиники с формулировкой «6 августа надлежит вам явиться». Это явно напоминало военкоматские формулировки; «приглашаем» звучало бы, конечно, цивильней, а с «надлежит» не поспоришь. Явиться надлежит и никуда не убежит. Поразительней всего было то, что человек десять пришли с узелками, в которых имелись, так сказать, находились, присутствовали согласно норматива примитивный сухпаек в виде чая, соли, китайской лапши, а также смена белья и котелок. Именно с таким набором обычно предписывалось явиться в военкомат.
— Господа, — спросил Свиридов у двух невысоких, пузеньких, почти одинаковых мужичков в клетчатых ковбойках. — А чего вы уже с вещами-то?
Мужички помолчали.
— А кто знает? — сказал наконец один, выбрасывая окурок «Дуката». — Может, сборы. Так, по виду-то, больше всего на сборы похоже.
— Не вызывали лет пятнадцать, вот и распустились все, — поддержал другой. — А теперь вспомнили, и марш-марш. Путин не даст на печке-то лежать, надо все же помнить, что мужики…
— А женщин почему? — не поверил Свиридов.
— Ну, мало ли — почему… Мож, они военнообязанные. Которые медики — те военнообязанные. Вот ты служил?
— Я на военной кафедре был, — объяснил Свиридов.
— Ну, эт не служба… Если мужик, то служи.
Мужички были того парад-планетского, абдрашитоминдадского типа, который Свиридов ненавидел с детства: простые, немногословные, статистическое большинство. Побыть настоящими мужчинами им было негде, и они с радостью ехали на военные сборы, где постигали мужское братство и чувствовали себя невдолбенно крутыми. Они любили порассуждать, что такое мужик, чего мужик должен и не должен, почему быть мужиком правильно, — Свиридов терпеть не мог слова «мужик», хуже был только «пацан». Как много всего я не люблю, о Господи, — но разве это не норма? Кто вообще сказал, что всех надо любить, особенно когда тебя, не спросимши, поместили в список живущих?
Троица Панкратов — Гусев — Бобров уже стояла у входа, лучась, как на плакате. Они добродушно подкалывали вновь прибывающих. То есть им казалось, что они добродушно подкалывают, — на самом деле они бычились и хамили, употребляя через слово «гыгы» и «бугага». Главной темой шуток служило предполагаемое превращение списантов в гигантский диверсионный отряд с последующим захватом Грузии. Казалось, что Гусев тут главный и затеял всю диспансеризацию по собственной инициативе.
— Эй, сценарист! — крикнул Бобров Свиридову. — Чего хмурый? Не хотим служить России?
— Чего вы хотите, я не знаю, — сказал Свиридов. — А я хочу, чтоб ты рот закрыл.
— Чего? — не понял Бобров и двинулся прямо к нему, распихивая списантов. — Ты чего сказал-то, сценарист?
— И уши промой, — сказал Свиридов. — Я тебе повторять замучаюсь.
— Ой, ребята, не ссорьтесь, — сказал высокий мужчина лет сорока, с привычно-страдальческим, как у старого язвенника, выражением лица. Свиридов потому и храбрился, что отлично понимал: здесь им с Бобровым подраться не дадут, много народу.
— Ты чего разговариваешь так? — спросил Бобров.
— А как?
— А грубо. — Бобров взял его за пуговицу. — Не надо со мной грубо разговаривать, ты не дома у себя.
— У меня дома хамов нету, — объяснил Свиридов.
— Ребята! — рослый язвенник уже вклинивался между ними, болезненно морщась. — Ну и так прессуют со всех сторон, так еще и вы тут…
— Нет, пусть он объяснит, че он так разговаривает, — гнул свое Бобров, явно радуясь при этом, что не придется обострять конфликт.
— Ты тут главный, что ли? — спрашивал Свиридов, снимая его цепкую лапу с пуговицы.
— А че, может, ты главный? — спрашивал в ответ Бобров.
— А я в главные не рвусь. Тут командиры без надобности.
Он прикидывал: его сил и нехитрых умений хватило бы засветить Боброву как следует хоть раз, а больше и не надо. Но рослый уже решительно встал между ними, подтянулись и пузанки: «Мужики, не заедайтесь, нечего, нечего».
— А то вон медицинская помощь близко, — кривовато улыбаясь, сказал Бобров. — Сразу и окажут. А, сценарист?
— Да я здоров вроде бы, — сказал Свиридов.
— Это пока, — сплюнув, сказал Бобров и отступил к своим. Гусев и Панкратов быстро начали что-то ему втолковывать, он отмахивался.
— Я Чумаков, Владимир, — представился рослый. — А вас я знаю, вы Свиридов, про вас в газете писали.
— Попал под лошадь, — усмехнулся Свиридов.
— А что, все равно польза. А то замалчивают, верно я говорю?
При всей рослости и кажущейся солидности Чумаков был робок, явно встревожен и все время переспрашивал, верно ли он говорит. Он успел рассказать Свиридову про супругу — такие люди всегда говорят «супруга» — и матушку, пенсионерку, жутко перепуганную всей этой историей. Матушка и так плохо ходит, а тут эти дела. Свиридов силился изобразить сочувствие, хотя чужие беды в последнее время его скорей злили, чем печалили, — своих некуда было девать, и жалкие истории прочих списантов давили на больную мозоль. По счастью, ровно в девять распахнулись двери поликлиники Двенадцатого управления — семиэтажного белого здания в стиле позднего совка, с мозаикой в вестибюле (могутная роженица, ее светлоглазый муж, так сказать, супруг, на пороге роддома — и с умилением машущая им вслед чета врачей, тоже явно собирающихся размножиться). Раздраженная тетка в халате неприветливо крикнула:
