Гилад Элбом - Параноики вопля Мертвого моря
Это часть новой программы, которую пытается внедрить доктор Химмельблау. (Если выражаться точнее — она пытается заставить пациентов принять её.) Идея заключается в интеграции пациентов в нормальное общество путем постепенного включения в жизнь за пределами больницы. В прошлом месяце мы ходили в кино, в позапрошлом — на Яд Вашем, ещё месяцем раньше, пока погода была хорошая, устраивали пикник в парке. Сегодня вот пойдём в ресторан.
Я подъезжаю к больнице, ставлю машину на стоянку и только лишь переступаю порог нашего блока, как тут же Иммануэль Себастьян подходит ко мне и информирует меня о том, что он не может отправиться с нами на экскурсию в город, так как его перевели на новый препарат, который делает его поведение непредсказуемым; Абе Гольдмил сообщает, что он не может поехать, так как по телевизору будет фильм с Джули Стрэйн; Амос Ашкенази заявляет, что он тоже не может, потому что у него кончились чистые фиолетовые футболки; Урия Эйнхорн говорит, что он бы с удовольствием, но он очень устал; Ибрахим Ибрахим — что он никогда не был в ресторане, но его никто не выпустит, потому что он общественно опасен; Ассада Бенедикт — что она не может покинуть больницу, потому что она мёртвая; а Деста Эзра смотрит на меня большими глазами, в которых ничегошеньки не выражается, и ничего не говорит.
— Слушайте, — говорю я им всем. — Я уже позвонил на кухню и сказал: «Мы все сегодня едем в ресторан. Не присылайте нам в блок ужин вечером». Хотите сидеть тут — сидите, только учтите, что вам не дадут поесть до завтрашнего утра.
И вот они все одеваются, все, кроме Иммануэля Себастьяна, который упорствует: никуда он не поедет, пока доктор Химмельблау не отменит своего решения насчет нового препарата. Я сбрасываю сообщение на пейджер доктору Химмельблау, и она приходит и дает ему внеочередную дозу этого самого нового препарата.
— Все будет в порядке, — говорит она, — он больше не причинит вам беспокойства.
Они говорят, что я бессердечен, а доктор Химмельблау считает, что мне надо учиться использовать делегированные полномочия. Так что я собираю всех семерых, и мы уже выходим, как вдруг доктор Химмельблау говорит, что Ибрахим Ибрахиму нельзя покидать больницу и я говорю ему, чтобы он снял пальто и остался, и веду всех остальных на автобусную остановку.
Автобус новый, красно-белый, блестящий, с кондиционером и ограждением, которое отделяет водителя от пассажиров. Пассажиры не сияют от счастья. Они бы предпочли сидеть в больнице, спать, смотреть телевизор или играть в «Монополию», — в удобном безопасном блоке, защищенным от ужасов общественного транспорта и улиц, на которых нет медсестер. Они все напряжены и молчат, будто уже готовы к тому, что и их имена будут в новостях после обеда, глаза смотрят в никуда, руки в карманах пальто. Они даже в окно не смотрят.
Несколько лет назад, когда у меня ещё не было «Джасти», в автобусе из Тель-Авива в Иерусалим произошел странный теракт. Я часто ездил на этом автобусе, и пока учился, и когда был в армии, но так уж получилось, что странный теракт произошел как раз тогда, когда я сидел дома, в Иерусалиме, в безопасности, — меня и поблизости не было. Я понимаю, что гораздо драматичнее было бы, скажи я, что был в Тель-Авиве, что мне надо было домой, что до центрального автовокзала в Тель-Авиве было очень трудно добраться из-за пробок, и что я опоздал буквально на секунду и увидел, как мой автобус отъезжает от остановки, и что я побежал к нему, чтобы запрыгнуть на ходу, но водитель уже закрыл двери и отъехал, и что я проклинал и его, и свое невезение, и все автобусы на свете, потому что теперь-то мне точно надо было ждать следующего, — даже представления не имея о том, что это спасло мне жизнь. Но все было не так. Я мог бы позволить себе немного присочинить — во имя искусства, во имя литературы, но я чувствую, что должен сказать правду: меня в тот день не было даже поблизости от этого автобуса.
Ну так вот. Автобус ехал в Иерусалим по горной дороге, по одну сторону от которой был глубокий овраг. Молодой араб, сидевший в задней части автобуса, встал, подошел к водителю и вывернул руль вправо, насколько было можно, и автобус съехал с дороги и покатился по склону, в пропасть. Погибло более двадцати человек, в том числе и сам араб.
Через неделю мой друг Йорам ехал на автобусе из Тель-Авива в Иерусалим. Было уже поздно, он возвращался с панк-рок концерта, рецензию на который он писал для «Кэпитол». Кстати, именно Йорам дал мне работу в «Кэпитол», и хотя это и была самая захудалая газета, и мы оба её ненавидели, мне тогда всё очень нравилось. Это был мой первый прорыв, моя первая работа писателем, и мне её уступил Йорам.
Я это говорю не потому, что он умер. Несколько лет назад он умер от рака лёгких, но я знал, что я у него в долгу задолго до этого, ещё задолго до того, как он заболел.
Я помню, как видел его в последний раз. Это было после того, как химиотерапия оказалась бесполезной. Я купил ему в подарок диск группы Emperor «In the Nightside Eclipse», ставший сейчас классикой. Йорам переехал обратно к родителям и проводил большую часть времени в своей комнате, где он смотрел телевизор и дышал через маску кислородом. Когда я заглянул к нему с диском, он очень обрадовался, но сказал, что мне имело бы смысл оставить диск у себя.
— Я думал, Emperor — твоя любимая группа.
— Ну да.
— И в чем дело?
— Ни в чем. Давай его сейчас послушаем, а потом оставь его себе.
— И не подумаю. Я его тебе подарил, делай с ним, что захочешь. Хоть выкинь его из окна, когда я уйду, мне все равно. Он твой.
— Спасибо, — сказал он.
Он закрыл глаза и потянулся за кислородной маской. Мне показалось, что у него по щекам текут слёзы, но, может быть, это просто был конденсат в маске. Мы поставили диск и были поражены, насколько сильно группа выросла со времен своего первого альбома, насколько быстро, отточено и тяжело они звучали. Потом мы послушали диск ещё раз, и я пошёл домой. Он умер через три дня.
Ладно, что там про Тель-Авив. Йорам, не подумав, выпил пива на концерте, про который надо было написать, причем незадолго до того, как сел на автобус до Иерусалима. Дорога занимала пятьдесят пять минут, и у него не было никаких вариантов, кроме как терпеть. Тридцать минут он выдержал, но мочевой пузырь давал о себе знать, и вот он сдался, и, несмотря на неловкость ситуации, пошел в переднюю часть автобуса попросить водителя на минутку остановить автобус, чтобы экстренно отлить на обочине.
К несчастью, место, где Йорам решил подойти к водителю, было очень близко от того места, где неделю назад произошел постыдный, беспрецедентный теракт. Естественно, когда остальные пассажиры увидели, что Йорам направляется к водителю, они набросились на него, схватили за горло и принялись избивать. Один с завидной тщательностью душил его, а другой бил его в живот. Третий вытащил пистолет, и Йорам завопил, что он не араб, а панк, которому всего лишь очень хотелось пописать, и тут ему приставили пистолет ко лбу, после чего с устрашающим щелчком пистолет сняли с предохранителя. Все знают, что арабы, которые одеваются еврейскими панками и бегло говорят на иврите, — самые ужасные террористы.
Наконец ему удалось сказать им, что в кармане джинсовой куртки у него удостоверение, и они вытащили его, и увидели, что оно синее — и его отпустили. У арабов удостоверения оранжевые.
Мы подъезжаем к пункту назначения. Это сэндвич-бар с неоновым освещением и вывеской «Шалом Снэк». Мы вылезаем из автобуса и идем в ресторанчик, и я вижу, что они чувствуют себя намного более спокойно, возможно, из-за того, что рядом еда. Мы садимся вокруг большого пластикового стола. Появляется официантка — девушка лет восемнадцати, немножко прыщавая; на ней красная блузка, желтый фартук, белые кроссовки и улыбка из серии «чем-я-могу-вам-быть-полезна». Они все улыбаются ей в ответ и начинают заказывать: Иммануэль Себастьян заказывает сэндвич с тунцом и кофе, Абе Гольдмил — сэндвич с моццареллой и базиликом и кофе, Амос Ашкенази — большой сэндвич с омлетом с грибами и каперсами, Урия Эйнхорн заказывает пасту примавера и молоко, Деста Эзра, указывая на картинку в меню — горячий шоколад, а Ассада Бенедикт — воду.
— Эй, смотри-ка, — Иммануэль Себастьян пожирает глазами официантку, которая уходит на кухню, и толкает локтем Абе Гольдмила. — Ну разве она не прелесть?
— Она страшная, — говорит Абе Гольдмил.
— Дурак, что ли? Она блондинка!
— Я не люблю блондинок.
— Да что с тобой такое? Она же загляденье!
— Позволю себе не согласиться.
— Иди ты со своими несогласиями знаешь куда, — фыркает Иммануэль Себастьян. — Валяй к своей якобы девушке, она тебя осчастливит.
— Так. Если вы двое не прекратите, — вмешиваюсь я, — то мы все едем обратно в больницу. Мы тут хотим хорошо провести время, так что прошу вас, ведите себя как следует.
