Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек
Пичугин думал, что бандиты всё-таки добрались до Лютого, поквитавшись с ним за убийства. Но почему решили повесить на Каримова? Он подозревал, что Саам хочет шантажировать директора фабрики, но не мог собрать воедино куски мозаики, среди которых не хватало фрагментов, а теперь они вдруг стали складываться в совершенно другую картину, и Пичугин потерял сон, ломая голову над разгадкой.
— А что было потом, после того, как Каримов выстрелил?
— Сел в машину и уехал. Ничего они не боятся: приезжают, думают, всё им здесь можно!.. А мы у себя дома, как гости!
— А почему вы давали показания на Савелия Лютого?
Женщина всхлипывала, вытирая лицо платком. Пичугин хорошо помнил эту свидетельницу, которая развешивала на балконе выстиранное бельё, когда Лютый подошёл к веранде. Она давала показания, как будто пересказывала любимый сериал, а её руки, не привыкшие лежать без дела, то теребили мятую, перепачканную юбку, то поправляли растрёпанные волосы, и Пичугин, глядя на их беспокойные движения, терял нить разговора. Женщина любила жирные, наваристые супы, в которые бросала всё, что попадётся под руку, а рассказывая истории, приправляла их присказками и поговорками, которые бросала в разговор, словно специи в кипящую кастрюлю.
— А я видела что ли с третьего этажа, кто там стрелял? Глаза-то слепые, не вижу даже, что под носом творится.
— Но ведь вы говорили, что видели.
В квартире стоял кислый запах, от которого к горлу подступал ком, а из угла, свесив с кровати худые, переплетённые варикозом ноги, на Пичугина уставился однорукий мужчина, сверливший его пустыми глазницами.
— А как же, они же угрожали! «Говори, что Лютый, иначе порешим!» А у меня дочь-разведёнка, внуки, муж всю жизнь в карьере проработал, вон как покалечило, хуже дитя стал. А я грех взяла на душу, оговорила человека! — широко перекрестилась она перед бумажной иконой, висевшей на стене. — Но в аду-то, небось, не страшнее, чем здесь?
Пичугин машинально огляделся, поёжившись.
— А кто были эти люди?
— А кто знает? Страшные такие, я даже подумала, что это черти за мной пришли.
— Ребята Могилы?
— Нет, нет, — женщина замахала руками, — точно не эти, бандитов я всех в лицо знаю, они свои, родные. Нет, это какие-то пришлые были. Но лиц я не запомнила.
— А Лютый, вообще, был там?..
— Я хорошо помню, как он полез драться. Сутулый такой, невзрачный мужичонка, лысоватый, я его встречал иногда в заводоуправлении, кажется, он там работал.
Пичугин, покусывая карандаш, смотрел на нового свидетеля, внезапно появившегося в деле. У него голова шла кругом: старые свидетели изменили показания, утверждая, что наговорили на Лютого из-за угроз, и, как горох, посыпались новые очевидцы, которые в тот день были на площади.
— А почему сразу к нам не пришли?
— Сначала думал, и без меня народу полно — на площади-то людно было. Ну и дела, решил я, директора-то нашего теперь посадят! А когда прочитал в газете, что Могилу застрелил какой-то Савелий Лютый, а не Каримов, сомневаться стал, в своём ли уме. Даже жене сказал, что, мол, видел, как директор бандита застрелил, а она скандал устроила, кричала, что выпил, вот и померещилось. Но я в тот вечер — ни капли!
— Что же вы, собственным глазам не верите?
— А кто им верит, — хитро улыбнулся свидетель, блеснув золотым зубом. — Если все будут твердить, что я — Папа Римский, и в газете об этом напишут, и по телевизору объявят, разве вы не поверите, капитан? — спросил он, подмигнув.
— Я привык верить собственным глазам, — с раздражением ответил Пичугин, делая пометки в блокноте.
Но сам, перечитывая новые показания, чувствовал, что у него в голове двоится, точно в глазах у пьяного. Пичугин примерял к убийству то Лютого, то Каримова, и находил, что обе версии одинаково фантастичны.
Вспомнив разговор в пивной, он представил в своих руках ружьё, направленное на Могилу, и не смог ответить самому себе, застрелил бы он его или нет. Пичугин опять услышал голос отца, который, пряча лицо в ладони, рассказывал матери о бандитах. Он сунул голову под кран с холодной водой, чтобы смыть мучившие его воспоминания, колокольчиком звеневшие в ушах.
Дочь Лютого родилась в день, в который Дева прогоняет Льва, поэтому каждое утро покупала гороскоп для обоих знаков. И выбирала предсказание по вкусу. Под подушкой она прятала замусоленную колоду, у которой просила советов, не решаясь поделиться с матерью. Девушка знала только одно гадание, которому её научила на юге сморщенная старуха, сдававшая домик у моря. И Василиса раскладывала карты бесконечное число раз, пока тузы не оборачивались шестёрками, а дамы — валетами, предсказывая то, что ей хотелось.
«Я не одна — когда одна, а когда не одна — одна», — призналась она как-то матери, за которой донашивала несчастливую бабью долю. Но Лютая, отмахнувшись, списала её слова на переходный возраст.
Собрав по карманам мелочь на пиво, Василиса сбегала с подружками с уроков. Прячась в подъезде, девушки сидели на ступеньках, подложив сумки. А бутылку, словно трубку мира, пускали по кругу, и каждая делала глоток «через затяг», глубоко, по-мужски затянувшись сигаретой, чтобы быстрее опьянеть. Вечера Василиса проводила в «Трёх лимонах», оставляя следы алой помады на чадивших в пепельнице окурках, стаканах и мужских рубашках. Но теперь охранники не пускали её в бар, а телефон будто воды в рот набрал. Прогуливая школу, она бесцельно ходила по улицам, успевая трижды за день обойти город. На столбах поверх афиш были развешены фотографии отца, и Василисе казалось, что он следит за каждым её шагом.
— Если объявится, возьмём деньги и уедем из этой дыры навсегда, — отрезала как-то Лютая, вытащив из сумки сорванный портрет.
Василиса крутила в голове слова матери, гоняя по дороге мятую пивную банку. В детстве отец водил её на заброшенную детскую площадку. Деревянные качели были сломаны, упавшая горка заржавела, а в песочнице валялись битые бутылки, но им с отцом нравилось гулять там. Ноги сами вели её привычной дорогой, и, уткнувшись в пустую, как ладонь нищего, поляну, на которой когда-то была детская площадка, Василиса вдруг почувствовала себя сиротой, одинокой и никому не нужной.
— Пройдёмся? — на плечо опустилась тяжёлая рука.
Девушка не успела опомниться, как, схватив за шею, её поволокли в припаркованную у дороги машину и, затолкав на заднее сидение, прижали голову к коленям.
— Сиди тихо!
Василису привезли в деревянный дом, где собирались бандиты и, связав, бросили на диван в большой комнате. Девушку сторожили двое чумазых мальчишек, щёлкавших семечки, сплёвывая в кулак. Василиса заплакала, уткнувшись в засаленную, пропахшую потом и табаком подушку, и мальчишка неловко погладил её по плечу.
— Не плачь, не тронем.
Второй принёс из кухни кружку и, перевернув Василису, принялся поить её, проливая ледяную воду на лицо и грудь.
А вечером над ней сгрудились бандиты с мятыми лицами и злыми глазами, которыми лезли под платье.
— Папаша появлялся? Приходил, звонил? Присылал кого?
Девушка замотала головой.
— Где он прячется? Знаешь?
— Я не знаю, ничего не знаю.
Бандиты переглянулись.
— Может, правда не знает?
— Бабе верить нельзя, она и без выгоды соврёт!
— Прошу, прошу вас, не делайте мне ничего плохого, — разрыдалась Василиса. — Я ведь ни в чём не виновата!
— Как же не виновата? Из-за тебя всё и началось! Из-за маленькой шлюхи — четыре трупа, лучшие люди города! — сплюнул один из бандитов, ногой размазав плевок по полу.
Жена Лютого крутилась вокруг деревянного домика, не решаясь постучать. Василиса не ночевала дома, и, обзвонив её подруг, Лютая почувствовала, что не обошлось без бандитов, которые последнее время дежурили во дворе, щурясь на окна её квартиры.
— Чего тебе? — спросил исподлобья белокурый парнишка, кого-то напомнивший ей.
— Мне нужно поговорить с Саамом, — жалобно проворковала женщина, поправляя упавший на лоб локон.
— Ему не до тебя!
— У меня дочь пропала, я боюсь в полицию идти, вдруг Саам знает, где она.
— В полицию не ходи, — скривился парень, открывая ключом дверь. — А то, как бы чего не вышло.
— Ну, пожалуйста, позови Саама! — закричала ему вслед женщина. — Я не знаю, что мне делать!
Она побитой собакой ходила вокруг дома, нервно теребя прядь волос, и ловила на себе любопытные взгляды прохожих. Где бы она ни появлялась, за спиной шушукались, что это жена Савелия Лютого, и куда бы ни пошла, везде видела портреты мужа, который смотрел на неё, презрительно кривя губы. «Ненавижу! Как же я тебя ненавижу!» — кричала она про себя, отворачиваясь.
А вечером, не разбирая дороги, женщина бросилась через весь город к лесу, и горожане, оглядываясь ей вслед, оживлённо перешёптываясь.
