Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек
— Вот и выясни, — прокурор уткнулся в бумаги, давая знать, что разговор окончен.
Пичугин попятился к выходу, открывая дверь спиной.
С самого утра в округе раздавался стук молотков и острые, как гвозди, бранные словечки, которыми рабочие пересыпали свою речь. Из свежих, пахнущих лесом досок они сколачивали новый забор вокруг деревянного дома, где жили бандиты. Строительная сетка была сорвана и валялась вокруг, так что прохожие спотыкались, путаясь в ней, а мальчишки, таская её из-под носа рабочих, с визгом носились по дворам, мастеря из сетки рыцарские плащи и паруса для лодок, которыми представляли деревянные лавки.
— Что слышно в городе? Пришлют нового мэра? — спросил бандит, ковыряя кончиком ножа грязь под ногтями.
Второй покачал головой, глядя, как мальчишки, прячась за деревьями, разматывают клубок из строительной сетки. Рабочий, присев на камень, дымил папиросой, не замечая маленьких воришек.
— В последний момент передумали, войны побоялись. Ну, поставили бы чужаков — они ни порядков наших не знают, ни людей. Такой бы начался беспредел!
Бандит с ножом ухмыльнулся, обнажив щербатые зубы:
— Когда взвешиваешь «за» и «против», «против» всегда тяжелее! И кто будет вместо Кротова?
— Наш человек, сговорчивый и шустрый.
Из городка, спрятавшегося в приграничной тайге, как иголка в сене, новости приходили в год по обещанию, но всегда — плохие. Чтобы навести здесь порядок, областные власти решили поставить своих людей, но никто не соглашался, пугаясь назначения, как чёрт ладана. В конце концов, вспомнив, как жители остались без света, превратив город в зону, на него махнули рукой, суеверно посчитав, что лучше ничего не менять. Начальником полиции стал помощник Требенько, а мэром — заместитель Кротова.
Маленький город как коммунальная квартира, в которой трутся спинами, шепчутся, не прикрывая рта, и узнают соседей по запаху. Здесь не любят перемен, от которых не ждут ничего хорошего, поэтому, увидев нового мэра, жители города вздохнули с облегчением. «Ну, хотя бы не хуже Кротова будет», — говорили они, махнув рукой в сторону центральной площади.
Новый мэр один в один был похож на своего предшественника, у него был тучный живот и нос, который всё время принюхивался, качаясь из стороны в сторону, как стрелка метронома, а по его круглому лицу, как по лекалу, можно было чертить окружность. Сев в кресло Кротова, он стал носить костюмы той же фирмы, что прежний мэр, и галстуки в широкую полоску, которые так любил Кротов, а редкие волосы, которые прежде зачёсывал на левую сторону, теперь укладывал на правую, так что и вовсе стал неотличим от покойного шефа.
Саам сидел на летней веранде, раскачиваясь на стуле, а бандит со шрамом, делившим его лицо пополам, щёлкал семечки, сплёвывая в кулак.
— Охотник не вернулся? — спросил Саам.
Бандит покачал головой.
— Стареет охотник, — нахмурился Саам. — Никого так долго не искал.
Новый мэр вышел из здания администрации и, поправляя вылезшую из брюк рубашку, сел в автомобиль, завалившийся набок. Сааму показалось, что он увидел приведение, и перед глазами промелькнул голый Кротов, лежащий на берегу озера.
— Новый мэр нас поддерживает? — спросил бандит, ковыряясь в зубах.
— Поддерживает, — процедил Саам. — Как петля — повешенного. Чиновникам верить, что прогнозу погоды, наобещают солнце, а пойдёт дождь.
По площади, подволакивая ногу, бродил Начальник. Он хватал прохожих за руки, но его мягко отталкивали и, прибавляя шаг, спешили скрыться. Из кармана у него торчала обкусанная палка колбасы, а на ноге болталась грязная верёвка, оставшаяся от консервной банки, которую ради шутки ему привязали мальчишки. Начальник носился за ними, громыхая банкой по асфальту, пока она не оторвалась, зацепившись за торчащий из земли железный прут.
— Фамилия! — схватил Саама за руку Начальник, перегнувшись через ограждение веранды.
— Иди к чёрту! — огрызнулся бандит, нервно одёрнув «кожанку». — Да отправь же ты его отсюда! — крикнул он помощнику, кивнув на безумного старика. — Разберись с ним, наконец!
Бандит со шрамом, зло кривясь, оттолкнул Начальника:
— Топай, топай, ментяра! А то псиной от тебя несёт! — и, повернувшись к Сааму, добавил: — Кто бы мог подумать, что он Требенько переживёт.
— Упрячь его в богадельню, видеть не могу!
Рабочий день подходил к концу, и с фабрики возвращались домой горняки, расползавшиеся по городу, словно муравьи. Сааму вдруг померещился Лютый, жующий батон, купленный по дороге в хлебном ларьке. Он вскочил, вглядываясь в сутулого мужчину с потёртым портфелем в руке, и бандит со шрамом напряжённо застыл, пытаясь угадать его взгляд.
— Померещилось. — плюхнулся Саам на стул, разглядев, что обознался, и, вытащив засаленный платок, вытер взмокшую шею.
Саамы приютили беглецов, поставив им штопаную туристическую палатку, найденную в лесу. Их кормили вяленой олениной, похлёбкой из мяса, муки и ягод, готовили для Севрюги отвар из сосновой коры. У саамов были потрескавшиеся, как на старинных портретах, лица, и улыбки полумесяцем, которые висели, словно приклеенные. Пастухи хорошо говорили по-русски, но ни о чём не спрашивали. Только глядя на Севрюгу, её обтянутые кожей кости и страшное лицо с огромными, навыкате глазами, цокали языком.
Саамы бежали сюда из обезлюдевших посёлков и городов, где у жителей было одно утешение — бутылка. Русские спивались быстро, а саамы — после первого стакана, и выпивка обернулась страшным бедствием, выкашивающим их племя, как сорную траву. И им ничего не оставалось, как уйти в тайгу, чтобы разводить оленей, живя так, как столетиями жили предки, кочуя по полуострову.
Пастухи принесли Лютому свитер, который оставил прежний постоялец. «Чёрный лицом» — говорили о нём саамы, и Лютый не мог понять, то ли он был негр, то ли кавказец. Мужчина едва не утонул в болоте, проглотившем его дорожную сумку, он сбился с пути и лежал на большом холодном камне, обхватив его руками. Саамы выходили беглеца, отпоив травяными настоями, и отвели к границе. Пастухи верили, что гостей к ним приводят духи, и, чтобы не гневить их, всех принимали, кормили и обогревали.
Саамам нравились их новые гости, они всё время молчали, жались друг другу у костра и, прислушиваясь к бормотанию старой шаманки, раскачивались в такт. В её гортанных, вычурных напевах они слышали, как ветер щекочет деревья, которые заливаются смехом, и тогда весь лес шумит, раскачивается и хохочет, всё больше запутывая охотников, идущих по их следу.
— Наш посёлок закрыли, отец уехал на юг, — бубнила Севрюга, не давая уснуть. — А мать спилась. Воспитательницы ездили по округе, собирали беспризорников, и, услышав плач, вытащили меня из-под кровати, словно закатившийся мячик. Меня забрали.
— А твоя мать? — приподнялся на локте Лютый.
— Я не знаю, что с ней стало, и почти не помню её лица. В воспоминаниях она сливается с нянечкой из приюта, и даже не могу сказать, какого цвета были её глаза. В детском доме мы жили по десять человек в комнате, спали вдвоём на кровати. Нас кормили кашами и супом, безвкусным, как вода. Одна радость — «гуманитарка». Финны привозили вещи и продукты, мы наедались конфетами, так что после их приезда весь детдом валялся с больными животами. Слонялись по улице, стреляя мелочь и сигареты, и никому не было до нас дела. Обычные дети с нами не играли, обходили стороной. Если какая-нибудь девчонка встречалась с обычным парнем, они прятались по подъездам. Он стеснялся показаться с ней, а она боялась, что детдомовцы поколотят чужака.
Лютый вспомнил бритых, чумазых ребят, сбившихся в стаю. Сирот можно было узнать по обжигающему взгляду исподлобья и импортной одёжке с чужого плеча. Она всегда была мятой и не по размеру, у кого-то рукава свисали до пяток, у другого не сходилась на груди куртка.
— Могила опекал нас, — поджала ноги к груди Севрюга, съёжившись от воспоминаний. — Из самых толковых и злых он собирал банду, и малолетних бандитов боялись больше, чем взрослых. А Саам разрешал мальчишкам звать себя папой, и за это они были готовы разорвать любого, на кого им укажут.
Когда дочь была маленькой, Лютый водил её на детскую площадку. Ржавая горка была повалена на бок, качели сломаны, а скамейки исписаны подростковыми признаниями. Вокруг валялись бутылки и мусор, из земли топорщились битые стёкла. Но Лютому нравилось приходить сюда, избегая людей, он всегда выбирал тихие, укромные места. На площадке стал появляться мальчишка в ярко-зелёном, девичьем комбинезоне. Он издали смотрел, как дочка возится в песочнице, но не решался подойти. Лютый протянул ему игрушку, и ребёнок, схватив её, спрятался за горку. На следующий день Лютый принёс шоколадку. Савелий стал выкраивать из копеечной зарплаты на гостинцы для мальчика, с которым скоро подружился. Ребёнок жаловался, что воспитательницы в приюте его избивают и морят голодом. Поначалу Лютый верил всему, что он говорил, но истории становились всё фантастичнее и противоречили одна другой. Лютый не сердился. Малышу хотелось, чтобы его пожалели, и он жалел.
