Джейсон Гудвин - История доллара
Страна, которая в 1820-е годы с распростертыми объятиями встречала всякого, кто устремлялся западнее Питтсбурга, была возделана и создана мужчинами и женщинами, чьи судьбы сошлись в отдельно взятом уголке земного рая, которые рожали в нем детей и расцвечивали его своими домами, полями. посевами, домашними животными, церквями и лавками. Это произошло задолго до того, как железнодорожные компании начали издавать красочно иллюстрированные брошюры, пытаясь заселить свои линии. До появления железных дорог самой ходовой картинкой происходящего за Аллеганами и Огайо являлся доллар.
Американские художники девятнадцатого столетия, наполнявшие родные пейзажи таким светом и страстью, были подвержены тому, что уроженец Англии, художник Томас Коул, иронично называл «величайшим изъяном в американской пейзажной живописи — нехваткой ассоциаций, вроде рассвета на картинах прежнего мира». Среди пустошей Дикого Запада «не было ни разрушенных башен, которые олицетворяли бы гнев, ни величественных храмов, говорящих о тщеславии». Другими словами, ничего из того нравственного кода живописи, которому можно было бы следовать. Время в Америке только собиралось начать свой круговорот.
Необузданное величие девственной пустыни, протянувшейся на многие мили через огромный и не зафиксированный на картах континент чьи размеры еще предстояло оценить, поражало американских художников той эпохи подобно молнии. Открывавшаяся их взгляду земля словно только вышла из рук Творца.
Знакомство Коула с английскими фабричными городками и сельской глубинкой, где землю обрабатывали вручную, помогло задать тон для художников Школы реки Гудзон, которые оставались ему верны и на американском Диком Западе. «Пейзажи безлюдных мест, сохранивших всю свою природную первозданность, волнуют ум куда более звучными эмоциями, чем что бы то ни было иное, к чему прикоснулась рука человека, — продолжал Коул. — Те ассоциации, которые они вызывают отсылают к Богу-Творцу. Они — Его неоскверненные творения, и ум побуждается ими к размышлению о вечном».
От Ниагары к Катскильским горам, от Пайкс-Пик до Великих равнин Томас Коул и его последователи — Фредерик Чёрч, Альберт Бирштад, Ашер Дюран и другие — вернулись к мысли, что это и в самом деле была земля обетованная, только что созданная Господом для услады своего избранного народа. «Ассоциации, вызываемые Америкой, связаны не столько с прошлым, сколько с настоящим и будущим, — подытоживал Коул. — Там, где сейчас рыщут волки, заблестит плуг, на сером утесе вырастет храм и башня — великие деяния свершатся в ныне непроходимой глуши, и еще не родившиеся поэты освятят эту землю».
Художникам приходилось терпеливо прокладывать свой путь среди глуши, чтобы отыскать то, за чем они шли, сознавая, что за считаные годы эти дикие кочевья превратятся в фермы, городки и места отдыха. Иногда они рисовали на своих холстах фермы там, где тех еще не было; иногда выбирали подходящий одиноко стоящий дом с раскорчеванными двумя-тремя акрами вокруг, виднеющийся на фоне пустынного величия далекого горного пика и особенно яркого великолепия вековых деревьев. В этом заключался путь империи[62], и величественное да падет перед ней! Величественному назначат цену, и оно будет заселено людьми, куплено и продано: время и перемены вторглись в Новый Свет.
Изображение Ниагарского водопада, выполненное Чёрчем, слегка угнетает утомленно го зрителя: запечатлено так много струй, такая колоссальная масса воды, столь великое множество мельчайших деталей ее бурления и скольжения вниз! Приводя в замешательство, природа целую вечность извергает свою мощную энергию незамеченной — до тех пор, пока глаз не отыскивает небольшую фигуру в сером камзоле, стоящую на смотровой площадке.[63]
АМЕРИКАНСКАЯ система Перкинса поставила пейзажную живопись на службу скромной банкноте. Разумеется, доллар был очень узким и тесным холстом и в печатной форме едва ли мог претендовать на то, чтобы передать светотенью дюрановеких картин новую зарю, занимавшуюся над первозданным творением рук Господа. Но он ухищрялся действовать в рамках того же эстетического пространства и пытался ухватить в линиях то. что живописное полотно могло передать игрой света, теней и форм. Там. где живописцы предавались мечтам, граверы торопились: иногда это были одни и те же люди. Запечатленный на их полотнах образ нестройного божественного порядка уступал место сценам жатвы и сенокоса, испещренным округлыми снопами полям, отдаленным хижинам и приветливой пашне.
Почти каждый хороший гравер в Америке, которому работа со стальной пластиной позволяла создавать такие четкие рисунки, что они были почти фотографичны по степени прорисовки деталей, выполнял заказы компаний по производству банкнот, ведя хронику расцвета новой цивилизации. Доллары больше не имели вертикальной ориентации и формата афиши, словно небольшие прокламации с беспокойной кромки дикой пустоши. Они раздались вширь, чтобы объять новые горизонты, открывавшиеся вслед за отодвигавшейся все дальше границей; получили альбомную ориентацию, стали крупнее и длиннее современных банкнот. Однако по-прежнему читались слева направо, подобно сборнику сказок, и повествовали о том, что бравшие их в руки люди могли с легкостью понять. Вообразите недавно приехавшего иммигранта, направлявшегося на запад и получавшего на сдачу олицетворение самой надежды! Представьте себе, что чувствовал юноша с какой-нибудь фермы на американском востоке, увидев, как все его мечты кристаллизовались и получили официальную санкцию на долларовой купюре! Все эти выгравированные рисунки повествовали о том, как суровый континент обращается в пейзаж: пустыня участок за участком превращалась в частную собственность, по мере того как тысячи новых поселенцев устремлялись в долину Огайо и дальше на запад.
Для художников и граверов пафос происходящего был очевиден, а убедительность идейного содержания несомненна. Когда скваттеры в Техасе не преуспели в своем обращении о вступлении в Союз в 1836 году, они поместили портрет Даниеля Буна на свои доллары, чтобы показать, что они — такие же пионеры и ничем не хуже поселенцев в Миссури, получивших свой штат. Для банков Новой Англии и центральных штатов художники изображали уголь и дымовые трубы, пар и зубчатые колеса, а также мрачные сатанинские мельницы — невинные образы прогресса.
Они рисовали фермы и паромы запада, сцены и атрибуты фермерской жизни в деталях: забой свиней, рубку деревьев, запряженного в плуг быка. Вот аутентичная коса для зерна, вот — примитивная механическая жатка (по граблям можно определить, что это жатка Хуссея) или борона, разбрасыватель сена, механический культиватор. Вот сбор хлопка или смолы. Вот геодезист с тремя помощниками щурится, смотря в теодолит около поваленного дерева. На виньеты прокрался даже алхимик. Китобои и моряки, гремящие в доках бочками с табаком: люди, едущие в своих повозках по шоссе: плавучий дом трапперов: ведомые лошадьми баржи: зубчатые железные дороги — все это и многое другое появлялось на долларах.
Железная дорога стала самым популярным сюжетом. Долларовые купюры зафиксировали стремительное развитие американских железных дорог от гравюр первых построенных в Британии паровозов до испускающих дым исполинов трансконтинентальных магистралей: дымовые трубы, предохранительные решетки локомотивов и тендеры. Конечно, это был взгляд сквозь розовые очки, рекламно-пропагандистский подход к оформлению виньет, а не осознанное средство укоренения в массовом сознании энциклопедии движущихся картинок. Долларовые купюры начала девятнадцатого столетия помогали создавать американскую мечту.
В художественном выражении только виньеты с их непосредственностью и экономностью политической карикатуры могли надеяться поспеть за головокружительным развитием Америки. Этот небольшой холст с запечатленным на нем образом прирученного континента был дешев, прост и беззастенчиво переходил из рук в руки, торгуя вразнос пейзажем, который создавали простые люди и который им же принадлежал.
Ибо в Америке великий захват земли был народным, демократическим движением. Никаких башен, храмов и «помни о смерти»: ничто в пейзаже не отражало феодального наследия крупнейших землевладельцев. Пейзажные картины можно было продать состоятельным ценителям, но за четверть доллара их демонстрировали рядовой публике, которая занимала свои места перед картиной за занавесом и у которой перехватывало дыхание, когда она оказывалась в застывшем мире побережья Лабрадора или в лучах задумчивого восхода солнца на западе.
«Сити-Банк» Дэлавера мог похвастаться четырьмя отдельными виньетами на лицевой стороне своей однодолларовой купюры — девушкой в ночной сорочке и с лавровым венком, отдыхающей за ширмой; грохочущим через прерии пассажирским поездом; косарем, лежащим подле своей косы; очень маленькой картинкой того, что могло быть крысой, а должно было быть собакой. «Сити-Траст» украшал девушку накидкой, в то время как джентльмен в цилиндре указывал на корабль вдалеке индейскому воину из племени мохоков, рука которого свисала в опасной близости от клюва орла на американском гербе. Коренных американцев часто изображали на долларе ради создания образа прогресса. Их жесты говорили о благородном смирении. Украшенный перьями, полуобнаженный, стоящий в полный рост индейский воин наблюдает прибытие кораблей, за которыми разворачивается впечатляющий караван технологии. Бывает, что воин один: горький часовой исчезающего порядка вещей; он мрачно предается философским думам со своего усыпанного колючками и поднимающегося над рекой утеса, нависшего над растущим городом. Бывает, что вокруг него собирается семья, и тогда индейская матрона указывает путь, протягивая руку к плугу и снопам пшеницы. Со временем индейцам предстояло исчезнуть с изображений вместе с индейской принцессой, языческой и свободной, столетиями олицетворявшей Америку, на смену которой пришла античная богиня.
