Эфраим Баух - Солнце самоубийц
Что же произошло?
Если учесть все это здесь, в Риме, то не должен ли он себя чувствовать, как у себя дома?
Разве Кону нужно имущество?
В момент, когда женское лицо выступает знаком истинного спасения, даже если оно в общепринятом смысле принадлежит такому солдафону, как Якоб Якоб, будь он трижды полковником самой прославленной в мире израильской армии, трижды доктором какой-то там социологии, оно, это лицо, принадлежит и Кону по праву истины небесной, и только рисуя его, Кон ощущает, как жизнь пульсирует в нем, и тогда даже вурдалак становится симпатичным чудовищем в паноптикуме все ускользающего в эти сумбурные дни окружения, ибо он бессилен, когда на него падает отсвет этого лица.
Нет, нет, речь не о любви, а о чем-то неизмеримо большем, которое случалось изредка с Таней, с Ангелом, всего лишь на миг увиденном на краю крыши.
И вся надежда этих дней, Кон в этом уверен, в том, что он столкнулся с этим светом.
Да, он знает, это ненадолго, да и не может длиться такое, но какой невероятный дар — эти мгновения — сейчас, в ворохе этих бестолковых дней, когда не живешь, а слоняешься, не творишь, а вытворяешь, не дышишь, а гниешь, и сам себе отвратителен, ибо не так ведут себя в Риме, в первый и в последний раз — в Риме.
Capella Sistina, светлая яхта, полное самой невыразимой младенческой жизни мира лицо спящей женщины, — ради этого стоило прозябать десятилетиями и принимать, как реальность, того, в лохмотьях, с моложавым лицом утопленника, освещающего слабо мерцающей свечой тропу, тонкую и обрывающуюся, как нить, к этим высоким мгновеньям.
Часть вторая. Свет в конце тоннеля
Виток пятый. Сны о жизни, краски Сиены, сумерки Флоренции
1
Мужичок с ноготок, бывший питерский гид Натик Фельдман, карманный мужчина, голова дыней лежмя с редкими волосиками стоймя, воистину самоотверженный знаток итальянского зодчества, живописи и ваяния, исходит потом, улыбками, восклицаниями одно другого превосходней, по дороге из Ладисполи в сторону Чивитта-Веккия в туристском автобусе, снятом им же вместе с еще одним предприимчивым эмигрантом: они вдвоем организовали этакое летучее временное туристическое агентство «Север-Юг».
Автобус, эмигрантский мир в миниатюре, на колесах, где только Маргалит и Майз чужаки, израильтяне, сидящие рядом с Коном (он и достал им места), летит по шоссе, сливая сквозь проемы окон запад, сонно, обширно и ровно замерший по горизонту Тирренским морем, и восток, ломко, отдаленно, отделенно и все же достаточно мощно вздымающийся Аппенинами в небесную синеву той особой консистенции, по которой узнаешь полотна великих итальянцев, разбросанные по всем галереям мира.
Выехали из Ладисполи в шесть утра, по морозцу, но сейчас глянцево-коричневые высоты глазурно залиты солнцем, и названия замков, городков хлопками разрывов, облачками шрапнели, звонко взрываясь голосом Натика, влетают в замкнутое пространство автобуса.
Чивитта-Веккия, заштатный городок, проносится коротким вздохом, связанным с именем Стендаля, который многие годы проторчал здесь французским консулом.
«Тридцать восемь процентов Италии — это горы, сорок процентов — плоскогорья, плато, — витийствует Натик, — из любой точки страны вы видите горы, или рядом, или на горизонте, синие декорации, горы, похожие на дымку, воздушные облачные гряды… Большинство гор — погасшие вулканы. Действующие — Этна, Везувий, Страмболи на Липарских островах…»
Имена улетают в прошлое, чтобы вернуться бумерангом через десятилетия с шорохом раскрашиваемых контурных карт на уроках географии, младенческим наслаждением цветными карандашами, ощущением открывателя Атлантиды, поднимающего из глубины голубоватой бумаги, из паутины слабо различимых линий, материк, цепь гор, сапог Аппенинского полуострова.
Младенческий лепет природы так чутко улавливаемый ухом подростка.
Маргалит и Майз передают друг другу какие-то листы. Спорят? Выясняют отношения? Говорят ли о нем? Кон иногда ловит ее взгляд на себе, любопытство которого смягчается медной прядью, спадающей на тициановский очерк щеки.
Разве природа — не женщина, разговаривающая на незнакомом языке?
Или наоборот: женщина, разговаривающая на чужом языке, и есть природа?
Кон закрывает глаза, прислушиваясь к шуму голосов: говор все о том же, соседи по квартире, по дому, по пятачку, как будто не выговорились в бесконечные тоскливые эмигрантские вечера, о прежней жизни, которая вся ушла, как вода в песок, вместе с каким бы то ни было, но все же статусом каждого, и потому все их рассказы о том, кем они были в отошедшей жизни, и они не жалеют степеней, не спускаясь ниже начальника отдела, главврача или преподавателя ВУЗа, и они вдохновляются собственным воображением, веря в сочиненную ложь, которая, по-сути, все то, чего бы они желали там достичь, и тут, на грани общей потери, внутренне махнув рукой на свои бывшие звания, чины, они выступают калифами на час с какой-то смесью самобичевания и любования этим самобичеванием, они словно бы гарцуют на несуществующих конях прошлого, и каждый получает свою порцию удовлетворения, и они не замечают, как сообща начинают завидовать таксистам, автомеханикам, парикмахерам, и сидящая рядом с Коном учительница географии, всерьез и на жизнь, казалось бы, связавшая судьбу с романтической раскраской контурных карт, едет к подруге, бывшей учительнице истории, ставшей процветающей маникюршей в Нью-Йорке, и вообще у них учительская почти в полном составе превратилась в косметический кабинет. Мир этот, кажущийся плоским и примитивным до тошноты, на самом деле сюрреален насквозь, и потому возникающие в нем самые нелепые слухи распространяются, как пламя в сухой соломе, и чем эти слухи сложнее и нелепее, тем больший успех им обеспечен.
В эти мгновения Кон воспринимает свою аллергию к этому миру, свое отчуждение от него — как недостаток. С детства он знает за собой это болезненное неумение вживаться в привычное окружение, но дело-то в том, что как бы не он его отвергает, а оно смущенно от него ускользает, скрывая свою душно-душевную сущность, и особенно в эти римские месяцы, когда к этому окружению словно бы присоединились улицы, квартира, горы вещей. Раньше, когда он жил у полотна, держал кисти и смешивал краски, это отчуждение шло под знаком остраненности, свежести восприятия мира, теперь же оно доводит его до тошноты и боли в висках. А тут еще какая-то ниточка надежды — Маргалит, ее затаенная, но столь ощутимая расположенность, в эти мгновения исчезнувшая вовсе за какими-то явно жесткими разговорами с Майзом.
«Город Пьомбино, — докатывается голос Натика, — напротив, там, в море — остров Эльба, место первого заточения императора Наполеона, а за Эльбой, далеко в море — остров Корсика, место рождения Наполеона…»
Мощные завихрения жизни, смерти, истории, спиральные туманности, пушечно пробивающие столетия, выносят в память эти имена и названия, произносимые протокольным голосом Натика, и странные завихрения мысли рождают они в голове Кона, почему-то касающиеся явления иудейского Бога на земле Италии, явления, обладающего подобной, если не более, виртуальной силой среди этого неба и гор, взлетов и разъятий, которые как бы возникают реальным воплощением Божественной мощи: мимолетность людей в сочетании с этими горами и небом, их группы, живописность их расположений, их иероглиф, вписывающийся в природу, ощущаются как бы скрытой частью Божественного замысла, ускользающей от зрения и восприятия людей. И — смертельная жажда закрепить эту часть Замысла: так родилась великая живопись и скульптура Италии.
— А мохеровые пледы где это продают? Во Флоренции? — врывается чей-то грубый голос в космические медитации Кона.
— Да не во Флоренции, а в Венеции, — укоризненный женский.
— По мне один черт.
— Саша, замолчи.
— Понимаешь, жена моя корчит из себя интеллигентку… Удивительно, как эта масса, столь на взгляд разношерстная и разноликая, внутренне ощущается весьма сплоченно, со своими предрассудками, своей системой ценностей по прейскуранту римских толкучек, где Неаполь выступает столиками на колесах для подачи напитков, Венеция — мохеровыми пледами, Пиза — местом, где весьма выгодно можно сплавить фотоаппарат у подножья Пизанской башни, делая при этом вид, что собираешься ее фотографировать, и именно это главное, а уже к столику примыкает Неаполь и поездка на остров Капри кораблем на воздушной подушке с Везувием слева и дальним островом Иския справа, цвета пледа уже навсегда несут в себе Венецию, а проданный фотоаппарат — неосуществившиеся снимки Пизанской башни.
Вот и она.
Пизанская: рай для самоубийц.
Всегда оправдание: упал с наклонной башни.
