Пол Боулз - Замерзшие поля
— Готов? — спросил Лахсен.
Он взял девушку за руку и повел ее вдоль камней.
— Уже поздно. Мне пора идти, — сказал ему Идир. Лахсен удивился, но ничего не ответил. — В другой раз. — Идир пристально смотрел на Лахсена, пытаясь его предостеречь. Девушка язвительно рассмеялась, точно смех мог пристыдить его и вынудить остаться.
Он был доволен, что решил вернуться домой. Когда он проходил фиговый сад мендуба, его облаяла собака. Он швырнул в нее камень и попал.
На следующее утро Лахсен пришел в комнату Идира. Его глаза были красны от вина, которое он пил. Он уселся на полу и вытащил платок с узелком на уголке. Развязал, и ему на колени упало золотое кольцо. Подняв кольцо, он протянул его Идиру.
— Тебе. Дешево достал.
Идир видел, что Лахсен хочет, чтобы он принял подарок, и надел кольцо на палец.
— Пусть Аллах дарует тебе здоровье.
Лахсен почесал подбородок и зевнул. Потом сказал:
— Я видел, как ты на меня смотришь, поэтому мы пошли на каменоломню — я думал, там удобнее всего. А потом вспомнил ту ночь, когда полиция повязала нас в Буач-Хаче, и вспомнил, как ты смотрел на меня. Повернулся и бросил ее там. Дешевка!
— Так ты не в тюрьме и пьян! — Идир рассмеялся.
— Это верно, — подтвердил Лахсен. — И поэтому дарю тебе кольцо.
Идир знал, что кольцо стоит пятьдесят дирхамов, не меньше, и он сможет его продать, если срочно понадобятся деньги. На этом их дружба с Лахсеном закончится, но тут уж ничего не попишешь.
Иногда Лахсен заглядывал по вечерам с бутылкой вина. Он выпивал всю бутылку, Идир курил трубку с кифом, и они слушали радио, пока программа в двенадцать часов не кончалась. Потом, очень поздно, шли по улицам Драдеба в гараж, где приятель Лахсена работал ночным сторожем. В полнолуние было светлее, чем при свете фонарей. А когда луна не сияла, на улицах было пусто, и в редких ночных кафе мужчины рассказывали друг другу о проделках воров, которых становилось все больше. Это оттого, что почти нигде не было работы, и деревенские продавали коров и овец, чтобы заплатить налоги, а потом перебирались в город. Лахсен и Идир работали где придется, когда выпадал случай. Какие-то деньги у них водились, они не голодали, а Лахсен иногда мог позволить себе бутылку испанского вина. С кифом Идиру хлопот было больше, поскольку всякий раз, когда полиция решала исполнять закон, который приняли против кифа, его бывало непросто достать, а цены взлетали. А затем, когда кифа становилось навалом, потому что полиция переключалась на оружие и повстанцев, цены оставались высокими. Идир не стал курить меньше, но теперь курил один в своей комнате. Если куришь в кафе, непременно отыщется человек, который забыл свой киф дома и будет просить у тебя. Идир сказал своим друзьям в кафе «Наджа», что бросил курить и неизменно отказывался от трубки, если ему предлагали.
Вернувшись домой рано вечером, когда в открытое окно проникали сонные городские звуки, потому что было лето и на улицах звучали голоса людей, Идир уселся на стуле и задрал ноги на подоконник. Так он мог курить и смотреть на небо. Придет Лахсен, они поболтают. Время от времени они ходили вместе в Эмсаллах, в барраку возле скотобойни, где жили две сестры со своей слабоумной мамашей. Лахсен и Идир напаивали мать допьяна и укладывали спать во внутренней комнате. А потом напаивали сестер и проводили ночь с ними, не платя. Коньяк был дорог, но все равно выходило дешевле, чем запросили бы шлюхи.
В разгар лета, на праздник Сиди Касема вдруг стало очень жарко. Люди ставили палатки из простыней на крышах домов, готовили и спали там. Ночью при свете луны Идир смотрел, как на крышах покачиваются коробки из простыней, а внутри горят красные огоньки жаровен. Днем солнце, сиявшее в этом море белых простыней, слепило его, и он старался не выглядывать в окно, когда ходил по своей комнате. Ему бы хотелось жить в комнате подороже, со ставнями, не пропускающими свет. От яркого солнечного дня, наполнявшего небо снаружи, было никак не защититься, и он с тоской ждал сумерек. Он взял за привычку не курить киф до захода солнца. Ему не нравилось курить днем, а особенно — летом, когда воздух горяч, а свет ярок. С каждым днем становилось все жарче, и он решил закупить впрок еды и кифа, чтобы взаперти продержаться несколько дней, пока не станет прохладнее. Два дня на этой неделе он работал в порту, так что деньги у него были. Он положил еду на стол и запер дверь. Потом вытащил из замка ключ и швырнул в ящик стола. Рядом со свертками и банками в корзинке, с которой он ходил на рынок, лежала большая пачка кифа, завернутая в газету. Он развернул ее, достал пучок и обнюхал. Два часа Идир просидел на полу ощипывая листья и измельчая их на кухонной доске, отсеивал и резал, снова и снова. Однажды солнце добралось до него, и пришлось пересесть подальше от жары. Когда солнце село, у него был готов запас на три или четыре дня. Он встал с пола, сел на стул, положи кисет и трубку на колени и закурил. Радио играло берберскую музыку, которую всегда передавали в это время для лавочников из Суса. В кафе мужчины нередко вставали и выключали ее. Идиру же она нравилась. Курильщики кифа обычно любят ее из-за накуса, все время выстукивающего один узор.
Музыка играла долго, и Идир думал о рынке в Тизните и мечети с древесными стволами, торчащими из глинобитных стен. Он посмотрел на пол. В комнате еще сохранялся дневной свет. Он открыл глаза пошире. По полу медленно расхаживала крошечная птичка. Идир подпрыгнул. Трубка с кифом упала, но чашечка не разбилась. Птичка не успела даже пошевелиться — он накрыл ее рукой. Даже когда он сжал ее в ладонях, она не сопротивлялась. Разглядев ее, Идир решил, что птички меньше ему видеть еще не доводилось. Головка у нее была серая, а крылышки — черно-белые. Она смотрела на него и, похоже, не боялась. Он снова сел на стул, держа птицу на коленях. Когда он поднял руку, птичка не пошевелилась. «Это птенец, летать не умеет». — подумал Идир. Он выкурил несколько трубок кифа. Птица сидела смирно. Солнце скрылось, и дома засинели в вечернем свете. Он погладил птицу большим пальцем. Затем снял кольцо с мизинца и надел на мягкие перья ее головки. Птица не обратила на это внимания.
— Золотое ожерелье для птичьего султана, — сказал он. Он еще покурил кифа и посмотрел на небо. Затем проголодался и подумал, что, быть может, птичка захочет поклевать крошек. Он положил трубку на стол и попытался снять кольцо с птичьей головы. Оно не слезало — мешали перья. Идир потянул, птица забила крылышками, сопротивляясь. На секунду он отпустил ее, и она тут же взлетела с его колен и взмыла в небо. Идир подскочил и застыл, глядя ей вслед. Когда она исчезла, он улыбнулся.
— Сучья тварь! — прошептал он.
Он приготовил еду и поел. Потом сидел на стуле, курил и думал о птице. Когда пришел Лахсен, он все ему рассказал.
— Она с самого начала собиралась что-нибудь спереть, — объяснил он.
Подвыпивший Лахсен разозлился.
— Так она украла мое кольцо! — крикнул он.
— Твое? — переспросил Идир. — Я думал, ты мне его подарил.
— Я еще не сошел с ума, — ответил Лахсен. Он ушел, по-прежнему злой, и целую неделю не появлялся. Когда Лахсен все же пришел однажды утром, Идир, уверенный, что тот снова заведет разговор о кольце, быстро протянул ему пару ботинок, которые накануне купил у приятеля.
— Подходят? — спросил он.
Лахсен сел на стул, надел ботинки и обнаружил, что они впору.
— Подошвы надо поменять, а сверху как новые, — сказал Идир.
— Сверху хорошие, — согласился Лахсен. Он потрогал кожу, потер ее пальцами.
— Бери себе, — сказал Идир. Лахсен обрадовался и в тот день о кольце не обмолвился. Дома он снова внимательно оглядел ботинки и решил, что на новые подошвы деньги потратить стоит.
На следующий день он пошел к сапожнику-испанцу, и тот согласился починить ботинки за пятнадцать дирхамов.
— Десять. — предложил Лахсен. После долгих препирательств, сапожник снизил цену до тринадцати, и Лахсен оставил ему ботинки, сказав, что через неделю заберет. В тот же день он шел через Сиди Букнадел и увидел девушку. Они проговорили два часа или больше, стоя в отдалении друг от друга у стены и глядя в землю, так, чтобы никто не заметил, что они беседуют. Девушка была из Мекнеса — вот почему он не встречал ее прежде. Она гостила у тетки, жившей в этом квартале, а вскоре из Мекнеса должна была приехать ее сестра. Он решил, что уже целый год не встречал таких красавиц, но, конечно, трудно было судить, какой у нее нос и рот, потому что их скрывала чадра. Он убедил ее встретиться с ним в том же месте на следующий день. На этот раз они прогулялись по Хафе, и он понял, что сможет ее уломать. Но где живет ее тетка, девушка так и не сказала.
Только через два дня он затащил ее в свою комнату. Как он и думал, она оказалась красавицей. Той ночью он был очень счастлив, а наутро, когда она ушла, понял, что не желает с нею расставаться. Он хотел знать, в каком доме она живет и как собирается провести день. Дурные времена настали для Лахсена. Он бывал счастлив, лишь когда смотрел, как она лежит рядом на постели, а с другой стороны, у подушки на полу, стоит бутылка коньяка, до которой легко дотянуться. Каждое утро, когда девушка уходила, он лежал, размышляя обо всех мужчинах, с которыми она, быть может, встречается, прежде чем вернуться к нему. Когда он заговаривал с ней об этом, она смеялась и говорила, что все время проводит с теткой и сестрой, уже приехавшей из Мекнеса. Но он не мог унять тревогу.
