Александр Мильштейн - Серпантин
Но потом они нырнули и не вынырнули...
Линецкий вспомнил, что в этом месте — одни из ворот парка «Литфонда», просто сейчас они заслонены людьми...
Линецкий даже думал было последовать за осликом в парк, но вспомнил, что идёт разбираться с другой галлюцинацией...
И решил придерживаться хоть какого-то порядка...
Он пошёл дальше — по променаду... Очень медленно, вокруг были люди... Линецкий вдруг наткнулся на живот великана, задрал голову и увидел своего сокурсника...
В принципе, это было неудивительно, потому что из всей группы он уже много лет встречал только Белявского... И давно уже воспринимал его как некое ходячее опровержение классической теории...
Нет, ну в самом деле: как такое могло быть, годами, или какими годами — десятилетиями, встречать из тридцати трёх человек только одного...
Линецкий когда-то пытался это объяснить огромным ростом Миши... Но понимал, что это не убедительно — улицы в Харькове редко бывали так запружены, чтобы можно было видеть только тех, кто возвышается над толпой...
Нет, тут было что-то не то...
Но что это было, ни он сам, ни Миша не в силах были объяснить, и последние годы, встречаясь на улицах, они просто улыбались друг другу — говорить уже было в общем-то не о чем, столько лет прошло и с теорией вероятности всё давно уже было ясно...
Но сейчас встреча произвела на Линецкого впечатление... Во-первых... После того, как он ночью упал с утёса... И даже не встрял ногой в дерево... Он вообще не был уверен, что вокруг — не морок...
И вот эта мысль: что Миша с такой же частотой будет встречаться и здесь...
«Сильная боль, убивающая на этом свете, продолжается и на том...»
Не то, чтобы Миша был такой уж его болью...
Хотя раньше — вспомнил Линецкий — он болел душой за Мишу... Который, кажется, до сих пор не женился... И вообще был какой-то странный...
Надо было просто видеть этого Мишу...
Это был двухметровый мехматовский мальчик с огромной головой, и в данный момент в его облике было что-то уже совсем запредельное...
Он был одет в костюм... Да-да-да: в пиджак и брюки, по такой жаре... К тому же, весьма напоминавшие школьную форму... А в руках у него был узелок цвета воздушной сини... На верёвочке...
Точно в таком мешочке Линецкий — да и Миша, наверняка — в младших классах носили в школу «сменную обувь»...
Они отошли немного от толпы — к бордюру, Линецкий предложил спуститься на пляж, но Миша покачал головой.
— Ну что ж, — сказал Линецкий, — хозяин-барин... А зачем тогда на море приехал?
— Я был на семинаре, тут рядом... Решил заехать к одной знакомой...
— Мда, — сказал Линецкий... Ему показалось, что в толпе мелькнул мальчик на ослике...
— Я вспомнил сейчас, как мы ездили в Москву, — сказал Линецкий, — на первом курсе. Ты все дни решал в уме задачку... Я даже сейчас вспомнил, какую... О сходимости ряда «икс в степени икс в степени икс...», правда?
— Ну да.
— Как будто играл сам с собой в крестики... Да, и у тебя тогда ещё вытащили кошелёк в ГУМе, помнишь?
— В ЦУМе, — сказал Миша.
— Ну и что ряд, — сказал Линецкий, — сходится?
— Смотря при каких икс.
— А если подставить себя? Мне впоследствии иногда казалось, что ты именно это и сделал...
— Я занимался потом функциональными уравнениями, так что в каком-то смысле... Там ведь аргумент сам является...
— Ты вообще вырос с тех пор, как мимимум на голову...
— В каком-то смысле, — усмехнулся Миша.
— Как степенной ряд — не знаю, но я вот на днях... разошёлся... такой вот, брат, каламбур... Да, я вообще-то к морю шёл — в нём сейчас единственное спасение... Дикая жара... Ну, не хочешь на пляж, давай тогда зайдём в это кафе.
— А что у тебя с лицом? Да и с руками?
— Да, ерунда... Свалился... Ну вот, — сказал Линецкий, когда они сели за столик, — я рад, что встретил тебя, а не... Глебова... Скажи, ты уверен, что ты... Нет, скажи, ты уверен, что ряд «икс в степени икс...»
— Уверен ли я, что я живой? — прервал его Миша. — Ты ведь это хотел спросить, да?
— Да, — сказал Линецкий, — ты что, знал Глебова?
— Вообще-то, ты нас знакомил когда-то... Мы потом с ним больше общались, чем с тобой... Но это неважно... Я спешу, — сказал Миша, — мне, правда, надо идти. Но мне кажется, я могу тебе помочь в этом разобраться. Я знаю довольно простой тест. Мне его показал... Неважно кто. Берёшь первые семь букв русского алфавита... У тебя есть бумага? Нет? Вот я тебе дам листок, — Белявский достал из узелка тетрадь, вырвал оттуда листок в клеточку...
Линецкий, затаив дыхание, смотрел, что будет дальше... Не нарисует ли он квадрат, не впишет ли слово?.. Какое слово?..
Миша ничего этого не сделал, просто дал ему чистый лист...
— Ручку я не могу тебе оставить, она мне нужна, — сказал он, — попросишь у официантки...
— А я не могу при тебе сделать тест? А потом — если на листке останется место, сыграем в крестики-нолики?
— Я спешу, — повторил Миша, — а этот тест надо делать не спеша... Слушай, тебе нужно вспомнить самое лучшее, что у тебя было в жизни, и чтобы слово начиналось с этой буквы. Всё, что угодно, любое существительное, имя, название... Ты должен это последовательно сделать для каждой из первых семи букв алфавита...
— А дальше?
— Это всё.
— А что потом? — сказал Линецкий. — Как интерпретировать?
— Это ты сам должен понять. Иначе неинтересно. Ну всё, я пошёл.
— Миша, погоди, ты мне нужен для одного очень важного дела...
— Для крестиков и ноликов? Как-нибудь потом...
— Ну вот, все говорят — потом, и это всё время откладывается... Нет, правда, ты мог бы мне помочь в другом... С твоим-то ростом... Ты мог бы заглянуть за один очень высокий забор... Мне нужно знать, понимаешь?..
— Что знать?
— What's he building in there?! We have a right to know!..
— Мне правда надо идти, — сказал Миша, стряхивая руку Линецкого со своей руки, — я сегодня уезжаю. До встречи!
И его голова взмыла так далеко вверх, что можно было сказать — исчезла...
Линецкий оглянулся на набережную, поискал глазами, но не увидел ни Мишу, ни татарчонка на ослике... Где-то возле бордюра, впрочем, теперь стоял фотограф с шевелящимся двугорбым верблюдом...
Линецкий вспомнил, что во время коллективизации кого-то репрессировали за то, что он водил от хаты к хате верблюда... Отставшего от цирка... И говорил: «Дивіться, до чого бiльшовики довели коняку»...
Кто-то из депутатов рассказал об этом на первом же заседании Рады... После объявления независимости... И потребовал реабилитировать этого человека...
И заодно назвать все вещи своими именами...
Верблюда — верблюдом...
У верблюда два горба, потому что жизнь — борьба...
Это — наша с тобою судьба, это наша с тобой биография...
Линецкий не стал просить у официантки ручку, он решил, что этот тест можно сделать и устно...
Он, не задумываясь, назвал шесть слов...
«А», скажем, стало «Алтаем», с которым у него были связаны светлые воспомниния от одной командировки...
Ну, и так далее...
«Е» — «Екатериной»...
Но, дойдя до седьмой буквы, Линецкий надолго завис над листом...
Почему-то никак не удавалось вспомнить хоть что-нибудь светлое из своей жизни, что начиналось на седьмую букву алфавита...
Пока он не понял, что это — сама «жизнь»...
Ответ по форме, может быть, и напоминал карточный фокус...
Но это не имело теперь никакого значения... Потому что Линецкий, разгадав предложенный ему ребус-тест...
Почувствовал, что затмение действительно было...
И только теперь закончилось.
14. Рассеянный образ жизни
Он увидел заправку и решил долить в баки бензин, а заодно и пожевать чего-нибудь.
В буфете внимание его привлёк бутерброд... Лёня пробуравил глазами немолодую продавщицу и спросил:
— Осетрина свежая? Я, вообще-то, её на Юге не ем. Страшные от неё бывают отравления. Но сейчас вдруг так захотелось...
— Так потому и захотелось, что свежатинка, — сказала продавщица.
— Если у меня живот скрутит от твоей свежатинки, я сюда вернусь, — сказал Манко, — ты так и знай. Последний раз спрашиваю, свежая?!
— Рыба очень свежая, — сказала продавщица, — но я же не знаю, что вы ещё в дороге употребите... Сейчас только пять утра, это же у вас ещё даже не завтрак. Зачем же так наезжать на меня на ровном месте?
Чей-то голос произнёс его имя, Манко резко обернулся...
— Сельдик, — сказал он, — ты откуда взялся?
— Из Нового Света, — сказал Сельдик, — еду домой. У тебя что, нервы сдают, а, Ман?
— Какие нервы, Сельдик, с чего?
— Я не знаю, я смотрю, ты тут базар устраиваешь. Или, может, ты теперь на санэпидемстанции работаешь?
— Сельдик, тебе ли не знать, где я работаю?
— Не, ну ты же был когда-то этим...
— Ну, ну?!
— Санитаром леса...
— Рэкетиром, ты хотел сказать?
— Да не, Ман, чё я, совсем? Всё давно и неправда... Да это слово теперь вообще никто не употребляет. Крыша и крыша...
