Александр Мильштейн - Серпантин
Чтобы это предотвратить, Линецкий быстро пошёл прямо к бомжу...
Но тот пошёл ещё быстрее, сворачивая на ходу свою котомочку...
А бежать за ним Линецкий не стал — было слишком жарко... Не время играть в пятнашки-салочки...
Разве что в рэндзю... в настоящей тени, попивая зелёный чай...
Но так сложно было теперь найти настоящую тень...
А не пропасть...
Он не раз предлагал Мигулину использовать листок в клеточку для игры в рэндзю... То бишь, в крестики-нолики... Он любил играть в эту игру... В институте все лекции по истории КПСС... По научному атеизму, коммунизму, на «военке» во время «самоподготовки»... Линецкий играл в эту игру со Степанычем...
Но на работе, кажется, ни разу... Мигулин обещал, что в следующий раз...
«Всенепременно», — говорил инженер Мигулин... Но когда в следующий раз разворачивал листок, там снова было слово, вокруг которого был очерчен квадрат и рядом — две колонки для подсчёта очков...
Перед глазами у него вдруг встал Переверзев, рисующий в своей тетрадке фигурки...
А может быть, те же крестики и нолики?
Кто его знает, что он там рисовал...
«Надо было на чистой странице начертать партию... Естественный такой переход был бы... Его фигуративной графики... В гимнастику для моего ума... Но он бы обиделся... Всё-таки диссертация... Звучит так же гордо, как человек...» — думал Линецкий...
Жара была страшная... Похоже, затмение на самом деле увеличило солнечную активность...
Он подумал, что если когда-то будет описывать этот день, то начнёт так: «Волк поперхнулся солнцем».
Но тут же вычеркнул эти слова длинной линией... Как пять поставленных подряд крестиков... Или ноликов...
Когда играют на бесконечной плоскости...
И они проступают там и сям...
На асфальте... На лицах людей...
Нет, это уже не помарки, а... паморки, — сказал себе Линецкий...
И оказался за столиком какого-то тёмного каменного кафе... Похожего на грот... Он уже не мог вспомнить вывеску... «Ассоль»? Можеть быть... Он только понимал — задним умом, — что если бы не зашёл сюда — упал бы на асфальт...
Он это почти увидел...
Это было дневное отражение его ночного падения... Но иногда можно ускользнуть и от собственой тени...
— Что будем пить? — спросила официантка.
— Кислородный коктейль, — сказал Линецкий. Официантка улыбнулась и сказала:
— Это будет очень дорого стоить.
— Да нет, — сказал Линецкий, — я же не имею в виду жидкий кислород... Если ты о нём подумала... Это просто пена такая, похожа внешне на капуччино, на вкус другая... Я пил её в детстве, в районной поликлинике... Сейчас вдруг припомнил вкус... Впервые с тех пор, представляешь? В самом раннем детстве я её пил, когда только приземлился на этой планете...
— Когда ты приземлился на этой планете, ты пил грудное молоко, — сказала официантка. — Хочешь, чтобы я тебя покормила грудью?
— Нет, — улыбнулся Линецкий, — я и так уже немного ожил... Спасибо тебе.
— Да не за что... Пока...
— Принеси, пожалуйста, что-нибудь холодненькое... Что угодно, но только со льдом и без градусов...
— Простите, — сказала официантка, — а у вас есть деньги?
— Что такое? — хотел было возмутиться Линецкий, но почувствовал, что на это у него ещё нету сил.
— Вы извините, но просто видно, что вы упали... Или подрались только что... У вас мог при этом пропасть кошелёк, вы могли и не заметить...
— Вот он, — сказал Линецкий и достал из кармана кошелёк, — и там ещё есть кое-что.
Она пошла выполнять малопонятный заказ, а он попытался вспомнить, в какое слово они с Мигулиным играли в последний раз...
Но это уже было невозможно вспомнить...
Он только точно знал, что крестики-нолики всё время откладывались... А потом...
А потом был суп с котом — убрали стенд с наглядной агитацией, они перестали встречаться в тупике коридора, игра с букварём закончилась...
Официантка пришла со стаканом молочного коктейля... Он, может, и не так пенился, как кислородный... Но, отхлебнув немного и почувствовав приятный ванильный привкус, Линецкий сказал:
— Я в полном восторге.
Кроме эзотерики, Мигулин выдавал ему на дом ещё и «антисоветчину»... Линецкий перечитал тогда уйму всяких книг... От которых в его голове теперь сохранилось не больше слов, чем от эзотерики, или игры в в буквы...
Как-то там было... «Зияющие высоты»... Или вершины?.. «Речка Ебанючка»...
«„Зияющие высоты“ — очень актуальное название...» — бормотал Линецкий, вспоминая безразмерные тени, ловушки...
Он вспомнил, как Мигулина парализовало на последнем открытом партсобрании...
Мигулин выпил перед этим какие-то «колёса».
Ему в тот раз подсунули не те таблетки и, выпив их, Мигулин просто одеревенел на три часа.
Он рассказывал потом, что у него была полная ясность сознания, но при этом абсолютно все мышцы — включая и мышцы лица — были парализованы...
Он не мог не то что пошевелиться, но даже глазом моргнуть.
Когда собрание закончилось, он остался сидеть в кресле.
Линецкий, проходя по соседнему ряду, поздоровался, но не услышал ответа.
Решив, что приятель уснул, подошёл и начал было его тормошить... Но, встретившись с открытыми голубыми глазами... Спросил только:
— С тобой всё в порядке?
И, не услышав ответа, пошёл к выходу...
А Мигулин просидел в актовом зале ещё три часа в гордом одиночестве...
Мигулин потом говорил, что что-то произошло в эти часы...
Но что — он не мог сказать...
Словами он только сказал, что всё это время держал правой рукой запястье левой...
Прежде, чем таблетки подействовали, он хотел измерить пульс...
И так и застыл... Линецкий вспомнил об этом, когда через несколько лет в «Огоньке» прочёл чьи-то стихи: «Его рука лежит на пульсе перестройки...»
А тогда он даже принёс журнал в их «закуток» и показал стихи Мигулину... И тот признался, что за три или четыре часа, которые просидел парализованный в актовом зале... Что-то произошло...
Так же, как крик может вызвать снежную лавину...
Трёхчасовое молчание в актовом зале — перестройку...
В 88-м году в институт приехали американцы, и стенд, за которым они с Мигулиным прятались, убрали...
Через некоторое время Мигулин вообще ушёл из интститута в непонятном — до сих пор — направлении...
Смешно было то, что американцы оказались никакими не американцами...
Нет, ну строго говоря, они могли уже иметь американские паспорта... Но в то же время это были бывшие работники института... Уехавшие двадцать лет назад... Почему-то это хранилось до последнего момента в строжайшей тайне...
Да нет, ясно... Вряд ли работники института так старательно зачищали бы перила...
Они ведь делали это отчасти и от чистого сердца, чтобы не ударить в грязь... Чтобы показать, что и они не лыком шиты...
А какой смысл было пускать пыль в глаза своим бывшим сотрудникам...
Которые могли носить в себе занозы из тех же самых перил...
В шлифовке наждачной бумагой перил принимали участие все сотрудники института без исключения, включая и старших и ведущих...
Даже старенький профессор Залесский стоял вместе со всеми на лестничной клетке и тёр шкуркой поручни...
То есть опять-таки сражался за Родину... Его фотография была на том стенде, который сняли со стены вестибюля...
«Неужели из всего этого перестановочного бреда, из этих коробок, щепок, из лабиринта стен, покрашенных голубой краской...» — думал Линецкий, допивая свой молочный коктейль...
В динамиках, висевших на стенах кафе, раздался скрежет, а потом Том Вэйтс... Даже не запел — просто стал проговаривать ход его — Линецкого — мыслей:
He has no friendsBut he gets a lot of mailI'll bet he spent a littleTime in jail...I heard he was up on theRoof last nightSignaling with a flashlightAnd what's that tune he'sAlways whistling...What's he building in there?What's he building in there?We have a right to know...
Он расплатился за коктейль, вышел на улицу и вдруг замер...
На мальчике был расшитый золотом красный кафтанчик, на голове — тюбетейка, или феска... В руке — плёточка... Сквозь его осанку, сквозь поступь его светло-серого ослика... Просвечивал другой день...
Он ехал медленно, Линецкий шёл почти вровень, немного позади и с изумлением наблюдал, как продавцы всех лотков тихонько кланяются маленькому богдыхану... Которому не было, наверно, и девяти... А может, и было — на секунду Линецкий даже было усомнился, что это ребёнок... А, скажем, не карлик... Но, обогнав ослика на два шага, глянув на личико всадника, он убедился, что это мальчик...
И он ехал дальше и дальше, этот мальчик, и лоточники продолжали ему кланяться...
Золото, которым была расшита его одежда, сверкало на солнце, а в движениях была такая уверенность, какой Линецкий давно уже не наблюдал нигде...
Людей на набережной по мере продвижения становилось всё больше, но ослика это не останавливало, он исчезал на миг — иногда вместе с мальчиком, а иногда — как будто сам по себе, потом снова появлялся...
