Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

Еще не начинало светать. То тут то там в кустах вскрикивала совка, крякала утка, стрекотал сверчок. Учительница, прикрыв глаза, медленно пробиралась сквозь холодную сырость. В одном месте ей почудилось, что кто-то проскользнул мимо. Почудилось, что кто-то подобрался к ней сзади на цыпочках и тотчас отступил назад. Может, это Каштаноголовый? Она обернулась назад. Там уже никого не было. Но в следующий момент учительница уже вся превратилась в слух. Вначале это был едва различимый шорох. Как если лист трется о лист. Шорох сменился смесью непривычно пронзительных и непривычно тихих звуков. Шум постепенно нарастал, превращаясь в гигантский вал оглушительного грохота, сотрясшего всю снящуюся Пингвинку. Шимпанзе вцепились когтями в ветки, птицы, охваченные ужасом, разлетелись во все стороны. Учительница, закрыв руками уши, простерлась на земле. Воздух гудел, ветер, завиваясь вихрем, стонал в чаще. Жители снящейся Пингвинки увидели, как в небе появился предмет. более яркий, чем солнце, и начал медленно опускаться в сторону болота, возле которого сидел Никотян Великий. В этот момент простершаяся на земле учительница, охваченная опаляющим грудь смятением, завопила, взывая:

— Супермен!

Наконец, начало рассветать. Люди отказывались покидать снящуюся Пингвинку, они забились в свои дома, закрылись изнутри на ключ, опустили шторы. Два маленьких робота, крепко прижавшись друг к другу в углу кладовки среди руин школы предались расслабляющей дремоте, устав от бесконечных игр. Они разыскали никому не нужные учебники и грифельные доски и играли, притворяясь, будто учатся читать и писать. Они пинали, отнимая друг у друга, сдутый мяч, который нашли в углу школьного двора, притворяясь, будто играют в футбол. И некому было разделить их забавы. Но человеческие игры не предназначены для того, чтобы в них играли роботы. Все, что они могли, это делать вид, будто играют.

Когда гигантский вал звуков сотряс Пингвинку, Атом подумал, что пришел конец света, и, схватив за руку Лепешку, помчался к единственному человеку, который наверняка знал, как в этом случае спастись, в лабораторию профессора Сэмбэя. Но профессора в лаборатории не оказалось, только на столе лежали семь игрушечных машинок. Нас бросили! Никакой разумной причины для этого не было. Но Атом выговорил это вслух, будучи совершенно уверен в правоте своих слов. Его никогда не обманывало предчувствие. Они все ушли, ушли далеко, очень далеко.

Атом бросился бежать со всех ног. Здесь был мир людей, покинутый людьми, а вовсе не мир роботов. Мы только и могли, что изображать из себя людей. Профессор не имеет права нас здесь оставлять. Но в тот момент, когда они добрались до места, с которого было видно облюбованное Никотяном Великим болото, огромный космический корабль, окруженный ослепительным сиянием, уже начал отделяться от земли. Увидев это, Атом крепко сжал руку Лепешки и чуть ли не кубарем скатился по отлогому склону к болоту, сам не замечая того, что вопит во все горло. «Не бросайте нас! Вспомните о нас! Возьмите нас с собой!»

Но космический корабль уносился ввысь, все выше и выше в ясное утреннее небо, оставляя двух роботов на пятачке, отрезанном как от прошлого, так и от будущего. Вот он уже превратился в одну сияющую точку и сразу вслед за этим исчез.

То, что великий изобретатель Норимаки Сэмбэй навсегда покинул деревню Пингвинку на космическом корабле, посланном за Никотяном Великим, то, что великий наблюдатель Супермен навсегда покинул снящуюся деревню Пингвинку на космическом корабле, посланном за Никотяном Великим, то, что два робота, обреченные быть детьми, навечно застыли на краю болота, в котором Никотян Великий удил рыбу, то, что учительницу, которая, воспылав страстью, преследовала призрак покинувшего снящуюся Пингвинку Супермена, задушил одержимый страхом, что его кто-то преследует, реальный Супермен, все это не имело никакого отношения к Каштаноголовому. Произошли эти события в реальной Пингвинке, или же эти события произошли в снящейся Пингвинке, или же эти события произошли еще в какой-нибудь другой Пингвинке, или же такой деревни как Пингвинка вообще не существует, все это тоже Каштаноголовому было без разницы. Он верил только в одно, в открывшуюся в его собственной голове дыру «забытых вещей». Каштаноголовый твердо верил, что даже если этот мир исчезнет, останется только одна его дыра «забытых вещей». Каждый день беспрестанно, с утра до вечера курсируя между жилищем и школой, один на один со своей дырой «забытых вещей», Каштаноголовый с какого-то момента начал подозревать, что он потому все забывает, что пытается все запомнить, что память и есть не что иное, как эта самая ненасытная дыра. С тех пор он перестал утруждать себя попытками что-либо вспомнить и начал жить, всматриваясь в одну только дыру «забытых вещей». А посему, если вместе с его сомнительной памятью исчезла бы Пингвинка, ему не о чем было бы горевать. Пустившись вспять, он по порядку побросал в дыру «забытых вещей» все свои перечни. Страх сразу прошел, позеленевшему лицу вернулся здоровый румянец. Как только он забыл все, что помнил, Каштаноголовый, как и следовало ожидать, освободился от необходимости бесконечно ходить туда и обратно. Он перестал вообще о чем-либо размышлять. Просто шел, широко раскрыв глаза. Так что, вероятно, ему многое довелось повидать. Во всяком случае, было такое впечатление, что он многое повидал. Он перестал заботиться о том, по которой из Пингвинок шагает. Почему людей это заботит? В любой Пингвинке рано или поздно заходит солнце.

Pengin-mura ni hi wa ochite by Gen'ichiro Takahashi

Copyright © 1989 by Gen'ichiro Takahashi

масахико симада

дельфин в пустыне

Полнолуние. Холодом скованная возбужденность лунного диска. Ночь такая светлая, что отчетливо различимы алые струи кровавого дождя. Звездные часы показывают полночь, я изнемогаю от усталости, душа словно блуждает в угрюмом дремучем лесу. Память не сохранила почти ничего — ни какой это был день, ни какой месяц. Не помню, где я бродил, что делал. Мне запомнилось только, что однажды я взглянул на Луну — она показывала мне пепельно-лиловый язык. У меня нет ни семьи, ни положения в обществе. Прошлое начинает стираться в памяти. Хорошо помню, как до хрипоты беседовал с каким-то человеком. Почему-то он был мне очень дорог, хотя я видел его впервые.

— А теперь и вы что-нибудь спойте!

С этими словами пожилой мужчина, который только что, не вынимая рук из карманов, пропел популярную песню, похлопал по плечу одиноко сидевшего рядом мужчину в сером костюме и галстуке с набивным узором из голубых роз. Мужчина сидел прямо, словно у него не гнулся позвоночник. Он был неопределенного возраста, а на его бледном лице застыло такое выражение, будто он по рассеянности забрел в этот захудалый бар откуда-то из Зазеркалья.

— Взгляни, какие у него ясные глазки! И совершенно круглые, как у зверя, — прошептала спутница пожилого, жеманно вздрагивая и голосом, и всем телом.

Взгляд «круглых глазок» метался по бару беспокойной мухой.

— Кстати, вы давно здесь? Я немного захмелела и не заметила, когда вы пришли. Ну же, спойте.

У женщины с длинными волосами заплетался язык. Она сидела, привалившись к спине своего спутника, то ли любовника, то ли начальника, и явно не прочь была позабавиться.

— Мне кажется, я вас уже где-то видела. Но вот где? Помню только, там было темно…

Визгливый голос женщины резал мне слух, я обернулся, собираясь сказать ей какую-нибудь колкость. И тут встретился взглядом с «круглыми глазками». Почему-то и мне его лицо показалось знакомым. Такое впечатление, что передо мной давняя возлюбленная, только превратившаяся в мужчину. Я вглядывался в это лицо, испытывая одновременно и неприязнь, и смущение. Несомненно, это был его первый вечер. Подумать только, ведь десять лет тому назад и я вот так же, блуждая по совершенно незнакомым местам, начинал свою земную жизнь, начинал с таким видом, будто никогда и не знал ничего другого. Поскольку я давно уже живу на Земле, интуиция моя притупилась и с первого взгляда я не сумел распознать его истинной сущности. И если бы в тот вечер я не услыхал его пения, два существа, принадлежащие к одному роду, так и расстались бы, оставшись в неведении относительно истинного обличья друг друга.

Круглоглазый вдруг запел без микрофона и без аккомпанемента, запел, устремив взгляд на потолок. Необычная, невольно привлекшая всеобщее внимание мелодия. Голос прекрасный, словно выдержанное вино. Откликаясь на него, нервы слушающих затрепетали, как струны арфы. «И в этом захудалом баре… Уж не в оперу ли мы попали?» — невольно подумалось всем. «Да чья же это песня? На каком языке он поет? И кто он?» Находившиеся в баре люди сидели опустив головы, будто все разом онемев. Они словно прикоснулись к чему-то загадочному, непостижимому. Даже я не сразу понял, в чем дело. Прежде разума на песню откликнулось тело. Поющий голос отозвался в каждом его суставе, в каждой жилке, в каждой клеточке и оживил ощущения, погребенные в моей памяти под самыми давними воспоминаниями.