Григорий Чхартишвили - ОН. Новая японская проза

Я переоделся в халат, а ему дал тренировочный костюм. Достав из холодильника шампанское, я открыл окно на балкон и запустил пробку-ракету. Разлив пенящееся шампанское, протянул ему один из бокалов. Сам же, сжимая пальцами ножку другого, посмотрел сквозь стекло на вечернее небо.

— Когда так смотришь, пузырьки шампанского превращаются в звезды.

— Какое странное вино! Смотрите-ка, а ведь сегодня полнолуние.

— Да, сегодня хорошо видно, как падают на Землю наши товарищи.

Смеясь, мы рассматривали друг друга, пытаясь отыскать ангельские черты.

— Сколько вам лет?

— Сорок один. Там, куда я упал, молодежи совсем не было. А тебе сколько? Имя у тебя уже есть?

— Пока у меня нет ничего — ни возраста, ни имени, ни гражданства.

— Ты должен все хорошенько обдумать. Имей в виду, что потом ничего изменить уже будет нельзя.

— И надо все придумывать самому?

— А как же! Ведь редко кому посчастливится встретить старшего товарища, готового помочь советом. Кем бы ты хотел стать?

— Мне не хотелось бы расставаться с музыкой…

— Что ж, тогда тебе следует сделать музыку своей профессией. С твоим слухом, с твоим голосом ты наверняка добьешься успеха. Я видел, какое впечатление произвело твое пение на посетителей бара. К тому же музыка — это та нить, которая связывает Землю с Небом. Музыка и сны.

— Знаете, а ведь я упал на Землю по собственной воле. Мне ужасно захотелось познать свойства земных звуков.

— Надеюсь, что тебе не придется раскаиваться. Не стоит недооценивать здешние трудности, это не приведет ни к чему хорошему.

Мысль, что можно самому, по собственной воле спуститься на Землю, да еще имея при этом какую-то тайную цель, возбудила в моей душе страх, смешанный с изумлением. Он не совершил никакого преступления, и наказание было для него чем-то вроде развлекательной прогулки. Да, времена явно изменились. Что касается меня, то я был жесток, потому что еще там, на Небе, превратился в земного человека. Когда у ангела, не имеющего ни определенного облика, ни прошлого, ни возраста, ни имени, появляются воля и память, когда в своих рассуждениях он начинает руководствоваться логикой, тогда он перестает быть ангелом. Настоящие ангелы не рассуждают, а поют, не страдают, а просто существуют. Вселенская истина выражается в бесчисленных звуках, формах, вспышках света, частицах материи, потоках и взаимосвязях. Всякие попытки объяснить ее логически нарушают гармонию и порождают хаос. А хаосом правит Дьявол. Ангел, вызвавший к жизни Дьявола, теряет свободу и перестает жить в согласии со вселенской истиной. Вселенская истина настолько сложна, что объяснить ее не под силу ни ангелам, ни Богу. Именно поэтому единственно возможным способом существования и для ангелов и для Бога является полное слияние с вселенской истиной. Они просто не могут иметь волю или память. Если у ангела все-таки появляется воля или память, он сразу же заболевает. А Бог — тот теряет рассудок. Бог — Он потому и Бог, что никогда не говорит об истине Сам и предостерегает тех, кто пытается заговорить о ней. Кстати, мне никогда не доводилось ни видеть Бога, ни слышать Его голоса. Откровенно говоря, это существо никогда не вызывало у меня особого интереса. Выработалась небесная логика посредством жесткого искоренения логики Дьявола, то есть посредством уничтожения порочного круга.

Когда люди Земли задают мне не совсем учтивый вопрос: «А что это такое — Небо?» — я отвечаю, стараясь говорить доступным для них языком:

— Это что-то вроде моря. Ангелы же похожи на дельфинов, которые не умеют плавать.

Сам-то я всегда предпочитал земных раеведов райским дельфинам. Подобная идиосинкразия ко всему небесному — явление довольно частое в последнее время, очевидно, потому, что расстояние между Небом и Землей сильно уменьшилось. Говорят, что в наше время ангелов падает раз в двадцать больше, чем в Средние века. Есть среди них и такие вот любители приключений, которые попадают на Землю по собственной воле.

После того как я продал свою ангельскую силу Дьяволу, жизнь на Небе стала казаться мне нестерпимо скучной. Мне захотелось переосмыслить вселенскую истину — да, не больше и не меньше, — причем переосмыслить по-своему, исходя из собственного опыта. И я не боялся, что мои построения сочтут заблуждением или пустыми измышлениями, — что мне с того? Напротив, мне казалось тогда, что и Богу и ангелам не мешает прислушаться к иным толкованиям — земным или даже дьявольским. Мне захотелось доказать, что гордыней обуяны именно те, кто свято верит в незыблемость вселенской истины. Я видел в этом единственно возможный для меня способ возблагодарить Бога. Мне удалось достичь большого мастерства в переводе вселенской истины на язык земной логики. То есть еще там, на Небе, я приступил к просвещению жителей Земли. Упав же на Землю, я мог целиком посвятить себя осуществлению своей миссии наставника. Так что, наверно, я должен благодарить Бога за свое изгнание с Небес как за величайшую милость.

Однако как ни прекрасно владел я земной логикой, она так и осталась не более чем логикой, и тщетно было пытаться пробить брешь в стене заблуждений и привести людей Земли к пониманию истины. Куда важнее логики оказалась способность к сопереживанию. Но для того чтобы понять чувства другого, необходимо очутиться в равном с ним положении. Мне потребовалось пять лет, чтобы уразуметь: миссия падших ангелов не в том, чтобы просвещать жителей Земли, а в том, чтобы создавать условия для взаимопонимания, иначе говоря, не в том, чтобы ввязываться с ними в споры, прибегая к доводам либо логики, либо просто грубой физической силы, а в том, чтобы попытаться вместе с ними построить на Земле некоторое подобие Рая.

Если он упал на Землю, влекомый любопытством, то ничуть не меньшее любопытство владело и мной. К тому же я ясно видел, что ждет нас впереди. Ибо в результате долгих исследований земных обстоятельств, предпринятых мною еще там, на Небе, пришел к следующему выводу:

Скоро Рай упадет на Землю.

Как вероотступник, я влачил за собой кандалы силы тяготения. Разумеется, это наказание было пожизненным. Существовал единственный способ для облегчения моей участи — я должен был стать совершенным человеком. Совершенные люди приближают наступление Рая на Земле.

— Ну вот, вы опять о чем-то задумались.

— Давай-ка выпьем. Эта жидкость называется вином. Говорят, если много ее выпить, можно стать другим человеком.

— Значит, если я захочу стать другим человеком, не таким, как сейчас, мне нужно будет выпить вина? Ну ладно, расскажите лучше о том, что произошло с вами, когда вы упали на Землю.

Я закрыл окно, поудобнее устроился на диване и прикрыл глаза. Я упал на Землю ночью, когда в небе висела трехдневная Луна. Я хорошо помню ее отчаянно загнутые рожки.

— Со мной все было по-другому. Я упал не в центре города, кишащем людьми. Вокруг темнел смешанный лес, ни единого человека рядом не было. Повиснув, словно паутина, на ветке, я стал ждать, когда кто-нибудь появится. Я висел так ровно месяц и десять дней. Очень скоро терпение мое иссякло, но деться было некуда. Позже я узнал, что попал на необитаемый остров, где жили одни дикие олени да обезьяны. Я едва не превратился в кого-нибудь из них. Если бы я упал в море, то наверняка превратился бы в дельфина. Почему-то вокруг этого острова кишмя кишели дельфины. Да, мне повезло, что я не стал дельфином. В здешних местах дельфины считаются заклятыми врагами рыбаков. Ведь они едят то же, что и люди, — рыбу и кальмаров. Будь судьба ко мне неблагосклонна, меня давно бы уже проткнули гарпуном. В других странах дельфинов считают посланцами Божьими, а японцы называют их попросту «морскими свиньями». В конце концов мне удалось перебраться на проплывавшее мимо рыболовное судно, и я превратился в рыбака. Там, на палубе, среди вытащенных из воды кальмаров и окуней валялись три окровавленных дельфина. Я содрогнулся, словно мне довелось стать свидетелем конца ангелов, упавших в море. Да уж, превратиться в человека, пронзающего гарпуном существа, которые когда-то были твоими соплеменниками…

— И впрямь — ирония судьбы.

— Не делай вид, будто тебе это понятно. Тебе-то просто повезло. Несмотря на то что рыбачье судно, выйдя в море с четырьмя рыбаками, вернулось, имея на борту пятерых, я не вызвал никаких подозрений ни у самих рыбаков, ни у жителей деревни. Постепенно все привыкли ко мне, и деревенские кумушки стали звать меня Умихико.[15] Мне был тогда сорок один год. С тех пор прошло десять лет, а мне по-прежнему сорок один. И так будет до самой моей смерти.

Я превратился в рыбака-бобыля, снимающего угол в общей комнате барака. Тебе повезло, ведь там, где ты упал, было много разных, к тому же совершенно друг другу чужих людей, поэтому у тебя нет ни имени, ни профессии. Чаще всего бывает так, что ты становишься кем-то, даже не успев высказать своего желания.