Лена Элтанг - Каменные клены
Есть трава черной былец, ростет въместе с кропивою, добра та трава от черной болезни; сложить с плакуном да з болотным быльцом, то поможет. И коням давать весной, как зачесываютса.
С тех пор, как Дейдра ушла из пансиона, Саша старалась делать все по-дейдриному. Не для того, чтобы позлить Хедду или укорить отца, хотя немного и для этого, наверное, а потому что Дейдра знала столько занятных вещей про домашнюю жизнь, что из них можно было составить еще один Травник, если сесть и записать все подряд.
Теперь Дейдры-из-Кленов на свете не было, зато на другом берегу пролива жили Дейдра и Помм, новую фамилию служанки Саша забыла, а может, и не знала никогда — упрямая ирландка не прислала уведомления о свадьбе. «Клены» перестали для нее существовать с августа восемьдесят восьмого года, с тех пор, как хозяин Сонли привел в дом новую жену.
Саше всегда нравился Помм, так звали Дейдриного ухажера — фу, поморщилась бы мама, что за слово такое! — бретонский повар, скуластый, лысоватый лежебока Помм, не умевший готовить ничего путного, но отличавший любое ирландское пиво на вкус. На него даже заключали пари, и он рассказывал об этом, сидя на крыльце «Медного Якоря» и позвякивая выигранной мелочью в карманах. Горечь тоже бывает разной, говорил он, и Саша это запомнила.
— Бретонец — это чуть лучше, чем валлиец, и не намного хуже, чем ирландец, — говорила Дейдра, но Помма поначалу не слишком жаловала. Стоило ему появиться в «Кленах», как Дейдра принималась греметь посудой или еще хуже: бралась за стирку и крепко вставала поперек коридора, склонившись над корзинами с бельем и даже головы не поворачивая на тихие Поммовы приветствия.
Однажды Саша увидела, как тот, постояв минут пять за Дейдриной спиной и не дождавшись ни слова, засунул ей за тесемки фартука вялый букетик маргариток, сплюнул в сердцах, повернулся и ушел, а ирландка вдруг села на пол, между двумя постельными холмами, и заплакала. Она так тяжело села — почти что рухнула, и Саше показалось, что все дело в никудышных маргаритках, она подошла к служанке сзади, вынула букетик и швырнула его в раковину, полную мыльной воды.
Без Дейдры и мамы Саше приходилось туго. Ей казалось, что прежние привычки могут удержать дом в тепле во время многолетней зимы: она по памяти добавляла лимон в воск, когда натирала мебель, срезала яблочную кожуру серпантином и мыла сестре голову в бочке с дождевой водой — потому что Дейдра утверждала, что нет ничего лучше морской пены, отстоявшейся на небесах.
На заднем дворе ставили табуретку, и Младшая садилась на нее, повесив на шею полотенце и положив голову на край дубовой бочки. Запрокинутое лицо сестры смешило Сашу: полураскрытый рот казался глазом во лбу — с влажным зрачком языка и зубной жемчужной радужкой, потемневшие волосы плавали в воде, будто листья ламинарии в океанском прибое.
Когда волосы были вымыты и отжаты, Младшая сбрасывала платье и забиралась в бочку, расплескивая мыльную пену — чтобы воде не пропадать.
Однажды Саша застала ее там — всю в слезах, продрогшую до куриных мурашек, разъяренную, как китайский дух воды Гун-Гун, проигравший битву с огнем. Кто-то из соседских мальчишек открыл садовую калитку и отодвинул табуретку шага на три, чтобы посмотреть, как голая Дрина будет выбираться из ловушки.
Саша схватила трясущуюся девочку за руки и выдернула ее из бочки, будто упругую лисичку из сырого мха.
— Господи, что ты там прячешь, — сказала она, — тоже мне, невидимые прелести, вряд ли от них кто-нибудь ослепнет.
— Я его поймаю, — повторяла Младшая, зябко переступая с ноги на ногу и кутаясь в мокрое полотенце, — не будь я Эдна Сонли, я его поймаю, этого сопляка и надеру его красные уши, нет, я ему хуже сделаю — я поймаю его кошку и отрежу ей хвост!
Дневник Луэллина
элдербери, бузина, греческая дудочка, руна fehu — чай из ее цветов очищает кровь, а отвар из коры успокаивает сердце, так саша написала в тот вечер, когда я разбил ее садовую лампу, она пошла к себе в спальню и написала это, пока я принимал душ, развешивал на стульях мокрую одежду и смотрел из окна на черную рифленую крышу сарая — мне дали комнату без вида на море, это на десять фунтов дешевле
что она думала обо мне, когда ложилась спать, расплетая волосы, глядя из окна на липовые ветви, гнущиеся под мокрым ветром?
с тех пор, как я это прочел — торопливо, прислушиваясь к шагам на лестнице, к шороху гравия — с тех пор, как я это прочел, не могу успокоиться, лондонская квартира кажется мне темной валлийской пещерой, полной сталактитов, я спотыкаюсь о коробки и ящики, из одного ящика я достал альбом берн-джонса и уже полчаса листаю его как полоумный
похоже, он встречал немало женщин, похожих на сашу сонли! взглянуть хотя бы на его босую нищенку, нет — на лохматую худышку, спящую в шиповнике, нет — на андромеду, склонившуюся над колодцем, тьфу, да при чем тут вообще прерафаэлиты! все в кленах видится сквозь путаницу сада, вот при чем, во всем опиумная вялость и жестокость к себе, у всех доспехи, увитые ежевикой, темные круги под глазами, тяжелая голова, густые силки волос — вот при чем
пишет ли она обо мне теперь, когда я уехал? я хочу это читать, а больше ничего читать не хочу, про меня никто никогда ничего не писал, я даже не знал, что левый глаз у меня голубовато-серый, как мокрый мох на солнце
я представляю себе ее дневник, день за днем наполняющийся чернильными птичками: хорошо бы, чтобы луэллин э. приехал еще раз, я вижу эту фразу, как если бы она была написана на стене чертога царского, я всматриваюсь в нее, трогаю ее и чувствую себя улиссом у ворот пенелопы, обнаружившим, что он воевал только десять лет, а другие десять лет, как последний дурак, добирался домой
***вот эпикур пишет, что все люди передают друг другу свою тоску, как заразу
похоже, эпикур был не такой уж профан, как многие думают
вот я — заразился же от саши ее печальной аккуратностью
вернувшись домой, я составил книги, со дня переезда валявшиеся на полу, в ровные стопки, вычистил ковер и даже пересыпал кофе и чай из надорванных пакетов в две стеклянные банки, найденные в кладовой
этого мне показалось мало, и, оглядевшись по сторонам, я сорвал хозяйские занавески и бросил их в ванну — стиральной машины у меня не будет никогда, в детстве я потерял щенка, уснувшего в барабане, полном грязных полотенец
вода в ванне стала цвета жженой охры, ради такого цвета один французский живописец извел два королевских сердца, [72] выброшенных из усыпальницы в аббатстве сен-дени, не помню, где я это прочитал, но помню, что не удивился, хотя следовало бы
таская занавески взад и вперед по исцарапанному дну ванны, я думал о времени — наверное, потому что кровь прилила у меня к низко опущенной голове
время, думал я, похоже на кровь, про него говорят — бежит, или — останавливается, или — ваше время истекло, и еще — про него как будто бы все договорились: сколько в нем воды, белков и всяких там липидов, то есть сколько в нем движения, абсолюта и всяческой необратимости
один странный человек утверждал, что время его поедает, натурально, как дракон какой-нибудь, при этом три его головы — past, present и future, — очевидно, поедают еще и друг друга, ну да, еще бы, кому же быть драконом, как не субстанции, о которой все все знают, но никто никогда не видел
грызть — это вообще полезная практика, вот дракон нидхег, так тот грыз кости мертвых, чтобы они страдали и возрождались, а мое past perfect грызет меня, чтобы я не успевал задумываться
***сегодня я взял первого ученика в девять утра и ездил с ним по воображаемой ланкастер-элли, медленно, невыносимо медленно, при этом на руле я видел не его пухлые неуверенные руки, а другие — с темными веснушками на запястьях, белые и быстрые, лишенные колец и браслетов, похоже, она меня приворожила, сказал я вслух, и парень от неожиданности выпустил руль, на экране замигала беспокойная красная точка — пип, пи-и-ип
по иоанну дамаскину, зло есть небытие, пустое место, то есть просто отсутствие добра, думал я, проезжая кольцевую развязку на бейсуотер, по фоме аквинскому, вообще все — добро, а зло — мелкая его часть, необходимая составная, на клифтон-плэйс нет поворота направо, сказал я, нажимая кнопку сброса, давайте-ка вернемся на стэнхоп-террас
лондон с птичьего полета кажется мне более реальным, чем тот, по которому ходят люди, я владею простертым навзничь лондоном, сидя в своей башне с дисплеем и двумя педалями — если я попаду на настоящую ланкастер-элли, то непременно на ней потеряюсь
по лейбницу, зло — это недоразвитое добро, он утверждает, что зло становится существенным, когда оно непоправимо, то есть, когда люди не летают, а птицы не обладают речью, теперь поезжайте через паддингтон к госпиталю святой марии, сказал я и отпустил руль
