Зэди Смит - О красоте
— Ну не все. Вокруг еще слоняются дети, которые даже собственной задницы в штанах не сыщут. Простите мне мой французский, Джек.
Джек простил Лидии и это, и ее невольный каламбур[31]. Есть время обиняков и время правды в лицо, а поскольку на последнее Джек способен не был, он ценил острый бостонский язычок Лидии и его способность призвать к порядку целый факультет. Отбившиеся от рук студенты, упрямые электрики, бестолковые сисадмины, уборщицы-гаитянки, пойманные за раскуриванием травки в душевых, — Лидия строила их всех. Джек мог позволить себе быть выше всяких дрязг, только потому что Лидия неизменно принимала огонь на себя и разводила тучи руками.
— Лидди, вы не знаете, где я могу найти Клер Малколм?
— Как поймаешь лунный луч рукой?[32] — задумчиво проговорила Лидия, обожавшая цитировать мюзиклы, которые Джек никогда не видел. — Я только знаю, что через пять минут у нее занятие. Но это совершенно не значит, что она на него придет. Это же Клер.
Лидия ехидно рассмеялась. Джек не поощрял ехидства в адрес профессоров со стороны представителей администрации, но одернуть Лидию не мог. Она была сама себе командир. Без нее в вотчине Джека царили бы хаос и запустение.
— Я не помню, чтобы я видела Клер Малколм в этих стенах до полудня. Впрочем, может быть, мне просто не повезло. Я слишком занята по утрам, чтобы сидеть у окошка, попивая кофе со сливками.
Для женщин вроде Лидии женщины вроде Клер были чистым недоразумением. Все успехи в жизни Лидии объяснялись ее фантастическими организаторскими способностями и профессионализмом. Не было такого учреждения в Штатах, которое она не могла бы преобразовать и реформировать, и в глубине души Лидия знала, что через несколько лет, покончив с Веллингтоном, она переберется в Гарвард, а оттуда куда угодно, может быть, даже в Пентагон. Она была мастером своего дела, а в ее американском мире уровень профессионализма равнялся занимаемой должности. Ты начинаешь с создания картотеки для какой-нибудь химчистки в Бэк Бее[33] и заканчиваешь управлением сложнейшей базой данных самого президента. Лидия знала, как она достигла того, чего достигла, и куда ей дальше двигаться. Но она совершенно не понимала, как достигла своего положения Клер Малколм. Как может женщина, теряющая ключи от кабинета по три раза в неделю и не знающая, где взять канцелярские принадлежности, после пяти лет работы в колледже, носить громкий титул старшего профессора сравнительного литературоведения и получать зарплату в размере, прекрасно известном Лидии, поскольку Лидия имела дело с зарплатными ведомостями? В довершенье зла она еще и роман завела на рабочем месте. Лидия знала, что Клер Малколм творческая личность, но для нее это ничего не значило. Ученые степени она уважала — когда Джек опрокидывал кофе на документы, Лидия вспоминала про две его диссертации и смягчалась. Но поэзия?
— Вы не знаете, в какой аудитории у нее должно быть занятие?
— Одну минуту, Джек. Где-то у меня это было… Помните, она как-то устроила занятие на скамейке у реки? Ее иногда заносит. Это срочно?
— Нет, — пробормотал Джек. — Не то чтобы очень…
— Корпус Чепмена, 34С. Хотите, я пошлю ей записку? С кем-нибудь из студентов.
— Нет, я сам пойду и… — сказал Джек, рассеянно тыкая ручкой в мягкую, податливую черноту в центре письменного стола.
— Джек, у меня тут первокурсник, и он выглядит так, как будто кто-то повесил его пса. Ты в порядке, милый? Позвоните мне позже, Джек, если вам что-нибудь понадобится.
— Хорошо, Лидди.
Джек снял свой пиджак со спинки кресла и надел его. Он уже взялся за ручку двери, когда зазвонил телефон.
— Джек? Это Лидди. Клер Малколм пронеслась мимо меня быстрее, чем Карл Льюис[34]. Она будет у вас через три секунды. Я послала в ее класс сказать, что она опоздает.
Джек открыл дверь и в который раз подивился точности Лидии.
— Клер?
— Привет, Джек. Я спешу на занятие.
— Как дела?
— Ну… — Клер подняла солнечные очки на лоб. О том, как у нее дела, она могла рассказывать при любом цейтноте. — Война продолжается, президент — осел, поэтов никто не слушает, мир катится в тартарары, а я собираюсь в Новую Зеландию. И у меня сейчас занятие. В общем, все как обычно.
— Да, времена темные, — торжественно произнес Джек, по-пасторски сплетая пальцы в замок. — Но мы должны делать свое дело, Клер, — что нам еще остается? Тебе не кажется, что в наши дни университеты сдвигают щиты с четвертым сословием, пробуя свои силы в пропаганде, помогая озвучивать политические проблемы? Мы тоже сидим «там, в галерее репортеров»{19}.
Даже по меркам Джека это был изрядный крюк на пути к тому, что он хотел сказать. Он сам удивился своему маневру и теперь стоял напротив Клер с лицом, в котором читалось продолжение его мысли, так, впрочем, и не высказанное.
— Хотела бы я так думать, Джек. Во вторник прошла антивоенная акция во Фрост Холле[35]. Явилась сотня студентов. А в 1967 году, по словам Элли Рейнхолд, в веллингтонской акции против войны во Вьетнаме участвовало три тысячи человек, и Аллен Гинзберг[36] в том числе. Последнее время я просто в отчаянии. По-моему, люди вокруг больше напоминают первое сословие, нежели четвертое. Ох, Джек, я опаздываю, мне надо бежать. Может, встретимся в обед?
Она повернулась, чтобы идти, но Джек ее не пустил.
— Что, выражаясь образно, в меню вашей творческой кухни? — спросил он, кивая на книгу, которую Клер прижимала к груди.
— То есть что мы читаем? Как водится, меня.
Она перевернула тонкий сборник и показала ему обложку: большое фото Клер примерно 1972 года. Джек, неравнодушный к женской красоте, засмотрелся на Клер Малколм своей молодости — такой он встретил ее когда-то, много лет назад. Просто прелесть — с этой дерзкой девчоночьей челкой, переходящей в легкие волны каштановых волос, которые извивались у ее левого глаза а-ля Вероника Лейк[37] и устремлялись дальше к ее миниатюрным бедрам. Всю свою жизнь Джек гадал, что заставляет женщин отрез ать такую роскошь в определенном возрасте.
— Боже, какая я была смешная! Но я хотела взять отсюда стих, просто для примера. Мы изучаем пантум.
Джек подпер рукой подбородок.
— Боюсь, мое представление о пантуме нужно освежить. Я подзабыл старые французские поэтические формы.
— Изначально она малайская.
— Малайская?
— Да, она заимствованная. Ее использовал Виктор Гюго, но она малайская. Это четверостишия с повторяющимися строчками и перекрестной рифмовкой, вторая и четвертая строка каждого четверостишия становится первой и третьей… я не путаю? Нет, все правильно — первой и третьей последующего. Мой пантум до конца не выдержан. В общем, это трудно объяснить, проще показать. — Клер открыла сборник на нужной странице и протянула его Джеку.
О КрасотеНет, я не могу перечислитьто, что нельзя простить.У всех красивых есть какая-то рана.Снег выпадает навсегда.«То, что нельзя простить», —Слова, великолепная бесполезность.Снег выпадает навсегда.Красивые это знают.Слова — великолепная бесполезность.Они прокляты.Красивые это знают.Они стоят вокруг неестественно, как скульптуры. Они прокляты,Потому-то их печаль и прекрасна, Хрупкая, как яйцо в ладони. Жестокая, она облагорожена их лицами —Потому-то их печаль и прекрасна. У всех красивых есть какая-то рана. Жестокая, она облагорожена их лицами. Нет, я не могу перечислить.
Кейп-Код, май 1974[38]
Теперь перед Джеком стояла пугающая задача: сказать что-то после прочтения стихов. Сказать что-то их автору. В странном противоречии со своей должностью, декан гуманитарного факультета не особенно любил поэзию и художественную прозу; его страстью были эссе — если уж быть до конца честным, даже не эссе, а орудие эссеиста, словари. Именно их тенистые рощи манили Джека, с трепетом склонявшего голову и взволнованно внимавшего словарным басням вроде дикой этимологии непереходного глагола «бродить»{20}.
— Замечательно, — сказал, наконец, Джек.
— Да ну, это просто жалкое старье, но для примера сгодится. И все-таки, Джек, я правда тороплюсь.
— Я предупредил твоих, что ты опоздаешь.
— Да? Что-то случилось?
— Можно тебя на два слова? — В устах Джека это был парадокс. — В моем кабинете, хорошо?
3Ну вот и они, его воображаемый класс. Говард позволил своим глазам собрать моментальную коллекцию их достопримечательностей, зная, что скорее всего видит их в последний раз. Вот панк с черными ногтями, вот индианочка с очами персонажей Диснея, вот девушка лет четырнадцати на вид с железной дорогой на зубах. Взгляд Говарда двинулся в глубь комнаты: огромный нос, маленькие уши, слишком толстая, на костылях, ржаво-красные волосы, на каталке, рост почти два метра, мини-юбка, вздернутые соски, до сих пор в наушниках, галстук-бабочка, галстук бабочка номер два, анорексичка с пушком на щеках, герой футбола, белый парень с дредами, длинные ногти домохозяйки из Нью-Джерси, полосатые колготки, начал терять волосы — их было так много, что Смит не мог закрыть дверь, кого-нибудь не прищемив. Итак, они пришли, они слушали. Говард раскинул свой шатер и начал спектакль. Он представил им Рембрандта не самобытным борцом с устоями, а конформистом; предложил им спросить себя, что такое «гений», и в недоуменной тишине подменил привычную фигуру прославленного в веках мятежного мастера на им, Говардом, созданный образ умелого подмастерья, изображавшего то, что было угодно его состоятельным патронам. Говард призвал студентов подумать об изяществе как маске на лице власти и взглянуть на эстетику как на утонченный язык исключений. Он посулил им курс, который подорвет их веру в спасительную человечность того, что обычно зовется искусством. «Искусство — это западный миф, — провозгласил Говард, в шестой раз за шесть лет, — и утешающий нас, и созидающий». Все записали эту фразу.
