Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)
«Not good, — смеётся он, — Jerome, baby»[45].
Он задумчиво закуривает и выпускает дым мне в лицо. Затем он, спокойный и уверенный, бросает окурок на пол.
Словно зубной врач, он хватает меня за подбородок и давит на челюсть, его толстый пенис проскальзывает между моими губами и решительно протискивается внутрь.
«Kiss me».
Это звучит жёстко и глухо в пустой комнате. Я цепляюсь за его ноги, чтобы устоять во время его толчков. Я больше не сопротивляюсь, он овладевает мной, он проталкивает это в меня всё дальше, пока я изнемогаю под его быстрыми толчками, которые перехватывают моё дыхание и бьются в горле и нёбе. Из моего желудка поднимается волна тошноты, которая быстро движется вверх и которую я едва сдерживаю. Мышцы шеи напрягаются, я давлюсь и задыхаюсь без воздуха. Он отклоняется назад и его пенис выскальзывает, вялый и безвольный. Его сладковато-пресный вкус тысячей щупальцев остаётся в моём горле. Мне холодно, я мокрый от пота и меня бьёт сильная дрожь.
Волт растягивается рядом со мной и обвивает меня руками и ногами: его запах металла, тепла и сна. Я слышу его голос в своём ухе, он усыпляет и убаюкивает меня, с каждым вздохом его живот прижимается ко мне, он опять становится нежным и ласковым. Я замечаю, что он кладёт мои руки к себе на шею. Медленно, пока я слежу за его дыханием, я успокаиваюсь. Без его просьбы, я прижимаю рот к его шее. Я втиснут между его телом и стенкой, словно меня охраняет поднявшийся вал. Он отвернулся от меня и не шевелится. Заснул?
Его спина, словно земная поверхность, где лопатки являются холмами, под полями слегка рельефной кожи протекают бледно-голубые подземные реки. На изгибе его шеи растут маленькие прозрачные волоски, лежащие в странно-симметричных формах и направлении, как игрушечные армии на параде. Поверхность и армии медленно двигаются в ритме его дыхания.
Он обращается ко мне: «I love you», — говорит он.
Он нащупывает меня за собой и подтягивает ближе. Когда я прижимаюсь к его бёдрам, слышится довольный вздох. Он поднимает часы с пола и долго изучает циферблат. Нам пришло время уходить? Я спрашиваю себя, куда он денет меня; в любом случае в Вамс не вернусь, я уверен, что теперь это невозможно. Он поворачивается на спину и закуривает сигарету, стряхивая пепел на пол, как будто он предназначен для этого.
Моя голова лежит у него на груди, его рука обходя меня, перемещается от его рта к полу. Его вялый и безжизненный пенис лежит на его животе и смотрит на меня через свою щель-глаз: сейчас он напоминает гусеницу шелкопряда или мягкий комок пластилина. Время от времени Волт кладёт на него руку, и я вижу, как он трогает это и разворачивает. Взрослое тело очень странное. Оно очаровывает и отталкивает меня.
Он протягивает обе руки и, смеясь, энергично поднимает меня с матраса, но я не отвечаю. Я не понимаю его весёлости: что здесь смешного.
Я стою очень близко к нему и чувствую его кожу, теплую и мягкую, как песок, нагретый солнцем. Когда я провожу рукой по его вьющимся волоскам, я спрашиваю себя, понимает ли он, что я так его ласкаю. Нежно и сильно, прижимает он моё тело к себе и так мы приближаемся к окну, которое он открывает. Воздух, который обдувает нас, свеж и пахнет сухими листьями. Голубь коротко воркует, я слышу шелест среди ветвей и поспешное хлопанье крыльев.
Волт наклоняется и рассматривает меня. Неподвижная тишина, только среди деревьев слышно щебетание птиц. Он трёт тело о мою спину, сначала незаметно, затем все сильнее и сильнее, но я делаю вид, что невозмутимо смотрю в окно, будто я ничего не чувствую: не замечаю того, что происходит. Машина стоит перед домом, большая и неуклюжая, как сторожевая собака, терпеливо ждущая, пока хозяин не будет готов и выйдет к ней из дома. Толчки идут по моей спине, как будто штука незнакомца, другого, стоящего между Волтом и мной, создаёт эту упрямую толкотню без нашей помощи. Я кладу подбородок на руку и смотрю на деревья: как умеют эти взрослые быть надоедливыми.
«Let's go».
Большой и сильный, стоит он у умывальника и без стыда берёт намыленными руками свой член. У него нет секретов от меня, всё нормально.
Я одеваюсь и терпеливо жду, пока он оденет свои сапоги. Что теперь?
Я не могу вернуться домой: когда кто-то приходит и так поступает с тобой, тогда ты принадлежишь ему, так принято у взрослых; когда ты выбран, тогда он хочет тебя.
Внизу, пока я ожидаю, когда мы наконец тронемся в путь, Волт, неожиданно, в спешке бросается, приносит коробки из шкафа и грузит их в автомобиль. Я, сидя в кабине, слышу, как он бегает по всему дому, закрывает окно наверху и и поворачивает ключ в замке входной двери. Затем садится рядом со мной и откидывается назад. Теперь я узнаю, куда мы поедем и что будет дальше.
Он закуривает. Его щека ярко освещена, я вижу, как раздуваются его ноздри, словно он что-то учуял. Время от времени он выпускает дым в мою сторону, как будто беседует со мной. Сигарета мучительно медленно укорачивается. Мне хочется, чтобы он меня обнял, и я бы почувствовал свою близость к нему. Неожиданные позывы болью отдаются в моих внутренностях. Я жду, когда он прижмёт меня к себе, чтобы зарыться в складках его одежды.
Он щелчком отправляет окурок в окно и заводит двигатель.
Вечер спускается на землю. Когда я выглядываю из палатки, то замечаю, что сумерки постепенно скрывают окружающие дома и деревья.
Я сижу в центре расстеленного брезента и не решаюсь пошевелиться и дотронуться до чего-нибудь: спального мешка, свёрнутого в рулон рядом с зелёным зашнурованным мешком, стоящим торчком, стопки сложенной одежды и лежащими поверх журналами с яркими, красочными картинками, двух металлических коробочек, карманного фонаря и мелких вещиц, плотным строем стоящих по бокам. В десятый раз мои глаза бродят по всему этому, все запомнилось и отложилось в моей памяти: он здесь живёт, это его дом и его имущество. Всё это находится вокруг меня в прямоугольнике жилища, контуры вещёй блекнут, постепенно сливаясь со стенками палатки. Вдалеке слышатся звуки голосов, яростно вспыхивающих и затем замолкающих, и звуки музыки радио. Некоторое время назад я почувствовал запахи пищи и знакомые звуки трапезы: грохот кастрюль, неровное дребезжание посуды и голоса, исходящие из заполненных едой ртов. Я не шевелюсь, но слушаю затаив дыхание, до головокружения пытаясь усиленно различить один-единственный голос. Мог ли я здесь его услышать, мог ли звук его голоса достичь меня на таком расстоянии? Но говор остается лишь неясной путаницей звуков, к которой я не мог присоединить ни его образ, ни чёрты лица, не смотря на мои напряжённые попытки. Запах пищи уже не долетает до меня, почему же так долго его нет — сколько прошло времени? Час, полтора или больше? — я не чувствую голода, прохлады, проникающей с вечерним воздухом в палатку, вообще ничего.
Придётся теперь всю мою жизнь ожидать его возвращения в палатках, машинах, заброшенных домах? И я буду вот так, бесцельно, тоскуя, смотреть перед собой и мечтать, апатично и безвольно? И я буду переезжать с ним из одной страны в другую, заканчивая войну и празднуя Освобождение, живя в этом маленьком четырёхугольнике? Эта палатка тогда станет и моей, мой армейский мешок, и одна из этих жестяных коробок, по всей вероятности, тоже будет моей.
Смогу ли я не возвращаться назад, в Лааксум, забыть Амстердам и жить в этом полотняном доме? Почему бы и нет, хоть и маленький, зато уютный и защищённый — оберегаемое существование, как у кролика в клетке.
Все эти мысли, раз за разом, я прокручиваю в своей голове.
Снаружи окружающее поглощено темнотой и только ярко-красная огненная щель пересекает небо. Неожиданно, я чувствую холод и пошевелившись, понимаю как я замёрз. Я дрожу, словно пробудившись ото сна. Конечно, здесь хорошо и мне нравится быть в этой палатке, и Волт мой друг. Если я поеду с ним, то он будет заботься обо мне. Тогда всё будет хорошо.
Из того дома мы двинулись дальше по другой улице, это означает, что моё путешествие в неизвестность началось.
Но начало вышло не очень хорошим, Волт почти ничего не говорил, только зевал и, смеясь, извинялся. Я задавался вопросом, чувствует ли он тоже, что и я. Мне казалось, что моё тело состоит из отдельных частей, которые сначала разобрали, а затем небрежно и болезненно собрали вновь. Почему он стал таким сдержанным?
Неожиданно он грубо схватил меня и прижал мою голову к своим коленям. Время от времени его рука соскальзывала с руля и слегка касалась моего лица. Это уменьшало моё беспокойство. Куда мы теперь едем? Где мы сейчас?
«Come».
Я услышал, что машина останавливается и по его жестам понял, что мне надо подняться. Выглянув наружу, я в первый момент запутался, но затем узнал палаточный лагерь, и мост за ним. Теперь я видел их с непривычного направления и с другой точки: мы совершили круг и вернулись на то же место. Первое, что я почувствовал — разочарование: опять Вамс. Но, возможно, это на короткий срок — Волт должен что-то тут решить, прежде чем мы отправимся дальше. Мы пошли к большой палатке, где за столом скучали несколько солдат. Один из них налил нам кофе и пока я, глоток за глотком, цедил эту теплую крепкую и горькую жидкость, то вслушивался в голоса болтающих вокруг меня солдат и пытался подражать им: сидеть как они, опёршись на стол и также пить из чашки. Чем больше я старался, тем лучше получалось.
