Руди Данциг - В честь пропавшего солдата (1984-1985)
Позже, двое из них вынули большой ящик из-под брезента и понесли его к машине. Волт прошёл немного со мной и указал на свою палатку.
«Wait there»[46].
Подойдя к палатке я увидел, что он садится в машину, с мешком за плечами. Внезапно он остановился и сделал знак рукой.
«Go in!»[47]
Это прозвучало резко, как приказ, и я послушно и молча полез в палатку, в эту тёплую, аккуратную и пустую комнату. Вскоре он вернулся, переоделся в чистую рубашку, и, прежде чем выйти из палатки снова, на мгновение присел на корточки передо мной.
«You, wait. Me…»
Он сделал жест, будто подносит пищу ко рту и затем жуёт.
«Jerome wait. O’kay?»[48]
Он заговорщицки поднёс палец к губам и посмотрел так, будто у нас есть тайный сговор.
«Good boy».
Это прозвучало хвалебно и одобрительно, и моё чувство разочарования исчезло. Несмотря на его длительное отсутствие, я не смел пошевелиться, ничего не взял и ждал.
Когда он распахнул палаточный вход, то на улице совсем стемнело. На мгновение он кажется поражённым, что кого-то увидел здесь.
Он забыл про меня или ожидал, что я уйду? Тогда он даёт мне яблоко и разворачивает плитку шоколада, раскатывает спальный мешок и сажает меня на него. Запах, этот запах металла заполняет палатку!
Он ползает позади меня и говорит приглушённым голосом, пока что-то ищет в темноте. В промежутках он замолкает и тычется губами в мою шею, но я не шевелюсь, сижу неподвижно и жду. Что же теперь?
Он ложится рядом со мной, отламывает кусочек шоколада и заталкивает мне в рот.
«Eat. Come on, eat!»
Он говорит шёпотом, однако голос его звучит отчётливо. У меня кружится голова от сладкой истомы, которая разливается по всему моему телу, от запаха его одежды и его ласкающей руки на моей коленке. У меня чувство, что я растекаюсь и таю, как шоколад в моих пальцах: конечно, мне хочется так жить, если только это будет в тёплой палатке, заполненной едой.
Он что-то ищет в боковом кармане палатки, шелестит конвертами и бумагой, включает фонарик и светит на что-то, что он держит перед моим носом. На фото он, скрестив руки на синей в клетку рубашке, стоит, прислонившись к стене. Я узнаю часы. Он кладёт фото в карман моей рубашки и прижимает его.
«For you. Jerome, Wolt: friends».[49]
Он тянет меня к себе, я скрываюсь в его руках, моё тело наливается тяжестью и я медленно впадаю в дрёму. Мне слышится голос солдата снаружи, приглушённо говорящий, и кто-то, отвечающий ему, при этом напевая; все звучит расплывчато и словно в тумане. Неужели мы спим?
Он расстегивает пояс брюк и толкает мою руку под свою одежду. Почему он не отстаёт от меня, он не понимает, что я устал? Неужели так будет каждый раз?
Мягкий и свернувшийся пенис лежит под моей рукой, он удовлетворённый засыпает. Я прикасаюсь к нему осторожно, чтобы не разбудить.
Рукав куртки Волта жмёт на мой глаз, усталость одолевает меня.
«Don't stop. Go on»[50].
Этот шёпот в моём ухе; я ласкаю его, нужно продолжать?
Уставший, я замечаю, что гусеница, как будто почуявшая еду, выпрямляется и приподнимается, словно собака в деревне, до которой я никогда не осмеливался дотронуться…
«No, hold it. Move»[51].
Движение.
«Don't stop»[52].
Я не хочу больше, я устал, нам нужно спать. Пенис стоит неподвижно, угрожающе, с поднятой верхней губой, с поднявшейся дыбом шерстью на загривке, с оскаленными жёлтыми сверкающими клыками…
«Faster, yes. Do it»[53].
…издавая агрессивное, жуткое рычание.
Я прячу лицо в руку Волта, пока он не отпускает мою руку, и я слышу его движения в темноте. Затем всё стихает.
Тишина поражает меня, кажется, что я в одиночестве, оставленный в пустом помещении, но Волт поблизости, рука, которую он положил на меня, давит на плечо. Будем ли мы спать в одежде и без одеяла?
Я с трудом открываю глаза, заслышав снаружи шёпот и еле сдерживаемый смех. Волт сидит и вытягивает из под меня свой спальный мешок.
Детские голоса очень близко, я слышу их подавляемое фырканье. Затем угол палатки приподнимается, я вижу пятна лиц, заглядывающих из-под тента.
Кто это, они знают меня, знают, что я здесь? Ну и чёрт с ними, я навсегда уеду отсюда и они меня никогда больше не увидят. Когда Волт вскакивает и что-то кричит, они убегают, словно куча кудахчущих куриц. Он лезёт наружу, вбивает колышек обратно в землю, разговаривая при этом с солдатами из другой палатки. Потом садится рядом со мной и включает карманный фонарик: палатка провисла на одну сторону и морщинится складками. Мы слушаем и ждём, я могу слышать его дыхание и биение его сердца. Из соседней палатки раздаются каркающие звуки радио.
«O’kay, — говорит он, — baby».
Мы идём в темноте вдоль канавы. Я бреду в полусне и спотыкаюсь о ямы и выбоины. Он держит меня за руку, что меня удивляет — это может увидеть любой, даже в темноте. Перед началом улицы он останавливается и наматывает на палец прядь моих волос, до тех пор, пока не становится больно. Что мы будем делать сейчас, где машина?
«O’kay, — звучат слова из его нутра, — sleep well»[54].
Он даёт мне порядочный шлепок под зад и толкает меня. Тихо свистя, он возвращается назад, я слышу шум его шагов по траве. Некоторые палатки освещены изнутри, на их фоне я вижу его исчезающую тень.
Я иду к мосту. Я же должен был остаться с ним, я же должен был жить в его палатке? Жестяные коробки, которые мы хотели поделить…
В деревне тихо, тут и там я вижу людей за освещёнными окнами. Канава у дороги блестит чёрно и масляно. Если не знать, то можно подумать, что это дорога, по которой можно идти, так солидно и твёрдо она выглядит. Над слабо светящимся горизонтом стоит ехидная, тонкая луна, словно отрезанный ноготь.
Что я скажу дома? Это в первый раз, когда я не вернулся к ужину. Но в глубине души я знаю, что не вернусь, я просто продолжу идти и никто никогда больше не увидит меня. Я буду идти так долго, пока не приду в Амстердам.
8
Учитель откашливается так громко и подчёркнуто отчётливо, что я пугаюсь и смотрю на него: это, определённо, касается меня. Его глаза смотрят на меня, как будто он точно знает, что я со своими мыслями нахожусь совсем не здесь.
«Вот это, я понимаю, быстро, — насмешливо говорит он. — Ты справился одним из первых». Он подходит к моей скамейке и повторяет фразу.
И снова этот неодобрительный взгляд. Словно чувствуя отвращение ко мне, он перелистывает длинными пальцами несколько пустых страниц и вопросительно смотрит на меня. Он носит в петлице пиджака оранжевую ленточку, украшение, которое не вяжется с его лицом.
«Когда ему были нужны мои рисунки, он был любезен, — думаю я, — а теперь…»
Он разворачивает тетрадь в прежнее положение и деревянной походкой возвращается. В классе душно, кажется, что солнечный жар вытягивает детский пот и запахи конюшен из наших одежд.
Я склоняюсь над тетрадью и пытаюсь дописать предложение. Чувствую, что учитель не упускает меня из виду, и у меня выступает пот, сначала на шее, а затем на спине. Ожесточённо скребя голову, я записываю ещё несколько слов.
«…ging ich…» Моя рука останавливается, карандаш безжизненно парит над белой бумагой. Вокруг меня деловито и прилежно строчат карандаши, время от времени шелестят перелистываемые страницы. Мальчик со скамейки рядом с моей тянет руку вверх:
«Я закончил, господин учитель».
Я скашиваю глаза в его тетрадь и вижу две исписанные страницы.
«Когда мы услышали, что война закончилась, я пошёл…» Мне кажется, что от этих слов я никогда не продвинусь дальше, я перечитываю предложение снова и снова, только это вертится у меня в голове. Я трогаю пальцем W, которую нацарапал гвоздём в углу скамейки: кроме этого «W» мне больше нечего писать, это всё, что я могу сказать об Освобождении. Я слышу, как по водосточному желобу туда-сюда бегает птица.
После короткой паузы, словно вдохнув воздух, она свистит — звучат звонкие трели, прерывая возбуждённое щебетание, то выше, то ниже и постепенно замирая, словно захлёбываясь в собственном страстном пении.
Я подпираю голову рукой и прикрываю глаза. Карандаши вокруг меня продолжают строчить. Что могут они рассказать? Я ищу платок и сморкаюсь. Я не могу плакать только из-за того, что никак не закончу сочинение.
Когда учитель соберёт сочинения, то моё позволяет оставить.
«Мне любопытно, что вы сможете рассказать о последних днях. Это будет прекрасным воспоминанием об этих незабываемых днях».
Он торжественно кашляет.
«Всё приходит в норму, праздник закончился, но позже, когда вы будете читать ваше сочинение, вы несомненно снова вспомните об этом времени. У наших освободителей есть другие обязанности, теперь они нас покидают, но мы никогда не забудем, что они сделали для нас…»
