Нил Гейман - Дым и зеркала (сборник)
Когда ложилась спать, на ней не было ничего, кроме черного кожаного ошейника с шипами и грязно-черного макияжа вокруг глаз. Иногда она плевалась, то есть сплевывала прямо на тротуар, а я злился, и заставляла меня водить ее в пан-клубы, где я смотрел, как она плюется, матерится и скачет, как коза. И я почувствовал себя старым. Правда, кое-что из музыки мне нравилось: Пичез и ей подобные. Там я видел вживую «Секс пистолз»[66]. Тухлятина.
А потом девушка-панк от меня ушла, заявив, что я скучный старый пердун, а она нашла себе жутко богатого арабского шейха.
— Я думал, ты ни во что не веришь, — окликнул я ее, когда она садилась в присланный за ней «Роллс-Ройс».
— Я верю в минет за стольник и простыни из норки, — бросила она, одной рукой теребя прядь своей прически «Невеста Франкенштейна». — И в золотой вибратор. В это я верю.
И она ушла к владельцу нефтяного состояния и к новому гардеробу, а я проверил сбережения и обнаружил, что у меня за душой ни пенни. Время от времени я все еще покупал «Пентхаус». Моя душа шестидесятника была шокирована и потрясена количеством плоти, выставленной отныне на всеобщее обозрение. Нечего было додумывать, и это одновременно притягивало и отвращало меня.
И тогда, ближе к концу 1977-го, она появилась вновь.
Волосы у нее, моей Шарлотты, были разноцветными, а губы — темно-красными, словно она ела малину. Она лежала на атласной простыне с украшенной драгоценными камнями маской на лице и с рукой между ног, экстатическая, сводящая с ума, воплощение всего, что я хотел: Шарлотта.
Теперь ее звали Титанией, и она была украшена павлиньими перьями. Работала она, как понял я из слов, извивавшихся вокруг ее фотографий, в агентстве недвижимости на юге. Ей нравились чувствительные, честные мужчины. И было девятнадцать лет.
И черт возьми, она и выглядела на девятнадцать. А я был без средств, жил, как миллионы других, на пособие, и деться мне было некуда.
Я продал свою коллекцию пластинок и все мои книги, кроме четырех и того «Пентхауса», а также почти всю мебель, и купил довольно хорошую камеру. Потом позвонил фотографам, тем, кого знал, когда работал в рекламе, почти десять лет назад.
Большинство из них меня не вспомнили или сказали, что не помнят. А те, кто помнил, не хотели обзаводиться нетерпеливым помощником, к тому же немолодым и неопытным. Но я продолжал искать и в конце концов уговорил Гарри Блика, среброволосого гея, имевшего собственные студии в Крауч-энде и целый выводок дорогостоящих мальчиков.
Я сказал ему, чего хочу. Он не стал заморачиваться.
— Будь здесь через два часа.
— Кроме шуток?
— Через два часа. Не позже.
И я не опоздал.
В первый год я убирал студию, раскрашивал задники и выходил в местные магазинчики и на улицу, чтобы выклянчить, купить или взять напрокат необходимые атрибуты. На следующий год он позволил мне заниматься светом, устанавливать софиты, дымовые таблетки и сухой лед и готовить чай. Правда, чай я приготовил лишь однажды: у меня это получилось ужасно. Но я чертовски много узнал о фотографии.
И внезапно, в 1981 году, когда мир стал по-новому романтичен, а мне было тридцать пять, и я каждую минуту это ощущал, Блик велел мне присмотреть за студией, пока он отлучится на месяц в Марокко, на заслуженный разврат.
В том месяце она вновь появилась в «Пентхаусе». Более сдержанная и строгая, чем прежде, она поджидала меня между рекламой стерео и виски. Ее назвали Дон, но это была все та же моя Шарлотта, с сосками-бусинками на загорелой груди, темной спутанной соломкой между бесконечно длинных ног, и снимок был сделан где-то на пляже. Ей всего девятнадцать, гласила подпись. Шарлотта. Дон.
Гарри Блик погиб, возвращаясь из Марокко: на него упал автобус.
Кроме шуток, он возвращался из Кале на пароме, и полез за сигарами, которые лежали в бардачке его «мерса». Погода была отвратительная, и туристический автобус (принадлежавший, как писали в газетах и как рассказал его заплаканный приятель по шопинг-туру в Уигане) не был должным образом закреплен. Гарри раздавило прямо на его серебристом «Мерседесе».
Он всегда следил за тем, чтобы машина была идеально чистой.
Когда прочли завещание, оказалось, что старый ублюдок оставил мне студию. В ту ночь я уснул в слезах, неделю беспробудно пил, но в конце концов открылся.
С тех пор многое изменилось. Я женился. Наш брак продлился три недели, а потом мы расстались. Мне кажется, я не создан для семьи. Однажды ночью, в поезде, меня избил пьяный из Глазго, в то время как другие пассажиры делали вид, что ничего не происходит. Я купил пару водяных черепах и аквариум и поселил их в студии, назвав Родни и Кевином. Я стал неплохим фотографом. Календари, реклама, мода и гламур, маленькие дети и крупные звезды: это все была моя работа.
И однажды весенним днем 1985 года я встретил Шарлотту.
Я был один в студии в то утро, небритый и босой. У меня был свободный день, и я собирался провести его за уборкой и чтением газет. Я оставил дверь открытой, чтобы свежий воздух вытеснил запах сигаретного дыма и разлитого накануне во время съемки вина, и женский голос вдруг спросил:
— Фотостудия Блика?
— Верно, — сказал я, не оборачиваясь, — но Блик мертв. Теперь я за него.
— Я хочу попозировать, — сказала она.
Я обернулся. Она была футов пяти ростом, волосы медового цвета, оливковые глаза, и улыбка — как глоток воды в пустыне.
— Шарлотта?!
Она склонила набок голову.
— Можно и так. Хотите меня поснимать?
Я молча кивнул. Включил зонтики, поставил ее у голой кирпичной стены и сделал парочку тестовых снимков «Полароидом». Ни особого макияжа, ни реквизита, только освещение, Хассельблад и самая прекрасная девушка на свете.
Вскоре она начала снимать с себя одежду. Я ее об этом не просил. Я вообще не помню, чтобы хоть что-нибудь говорил. Она разделась, а я продолжал ее фотографировать.
Она все это умела. Принять позу, прихорашиваться, смотреть. Она молча флиртовала с камерой и со мной, который то стоял за камерой, то кружил вокруг и все время щелкал. Я даже не помню, чтобы делал перерывы, а ведь мне приходилось менять пленку, и день я завершил с дюжиной отснятых катушек.
Вы, наверное, думаете, что после съемки я занимался с ней любовью. Я бы солгал, если бы стал утверждать, что никогда не трахал моделек в свое время, и что, если уж на то пошло, некоторые из них не трахали меня. Но к ней я даже не прикоснулся. Она была моей мечтой; а если коснуться мечты, она лопнет, как мыльный пузырь.
И к тому же я не смог бы к ней прикоснуться.
— Сколько тебе лет? — только и спросил я, когда, надев пальто, она потянулась к сумке.
— Девятнадцать, — ответила она, не оборачиваясь, и, не попрощавшись, вышла.
Я послал фотографии в «Пентхаус». Мне и в голову не пришло послать их куда-то еще. Через два дня позвонил арт-директор.
— Классная девочка! Настоящий символ восьмидесятых. А кто она такая?
— Ее зовут Шарлотта, — ответил я. — Ей девятнадцать лет.
Теперь мне тридцать девять, а однажды будет пятьдесят, и ей все еще будет девятнадцать. Но снимать ее будет уже кто-то другой.
Рейчел, моя танцовщица, вышла замуж за архитектора.
Блондинистая девушка-панк из Канады возглавляет транснациональную сеть магазинов модной одежды. Время от времени я выполняю ее заказы. Волосы она стрижет коротко, и в них уже проглядывает седина, и сейчас она лесбиянка. Она сказала мне, что у нее все еще есть простыни из норки, но на золотой вибратор она забила.
Моя бывшая жена вышла замуж за отличного типа, владельца двух магазинов видеопроката, и они переехали в Слоу. У них мальчики-близнецы.
Не знаю, что сталось со служанкой.
А Шарлотта?
В Греции спорят философы, Сократ пьет цикуту, а она позирует для скульптуры Эрато, музы любовной поэзии и страсти, и ей девятнадцать.
На Крите она натирает груди маслом и танцует на арене с быками, а царь Минос аплодирует, и кто-то изображает ее на амфоре, и ей девятнадцать.
В 2065-м она лежит, раскинувшись, во вращающейся студии, и фотограф запечатлевает ее как эротическую гологрезу на сенсографе, который отныне хранит ее изображение, и звук, и даже запах на крошечной алмазной матрице. Ей всего девятнадцать.
А пещерный человек резкими движениями прочерчивает образ Шарлотты обгоревшей головешкой на стене пещерного храма, заполняя контуры разноцветной землей и соком ягод. И ей девятнадцать.
Шарлотта везде, во всяком месте и времени, эта неуловимая бесплотная фантазия, эта вечная девушка.
Я так сильно ее хочу, что порой испытываю боль. И тогда достаю ее фотографии и просто смотрю, спрашивая себя, почему я даже не попытался до нее дотронуться, почему не смог с ней говорить, когда она была здесь, — и не нахожу внятного ответа.
