Шерли Грау - Кондор улетает
Она поглядела из окна на задний дворик. У деревянной изгороди хедихиум клонил розовые восковые цветы. Если открыть дверь, подумала она, я почувствую их аромат. Но она не стала открывать двери — в дом могла попасть пыль.
Дом был безупречен, если не считать второй спальни, где она пока устроила что-то вроде кабинета. Там стояли два застекленных книжных шкафа и большой радиоприемник. Эту комнату она обставляла без всякого плана. В дальнейшем тут будет детская. Тогда она повесит на окна кисейные занавески, всюду будут кружева, а в углу — старомодная колыбель из вишневого дерева. Она уже видела, как ребенок спит вон там, у окна, где больше солнца и где легкий ветерок колышет занавески. Она видела сосредоточенный взгляд голубовато-серых глазок… Сначала она собиралась ничего сюда не ставить и просто запереть дверь, но это слишком напоминало спальню матери. Думала она и о том, чтобы сразу устроить там детскую. Так было бы практичнее — ведь тогда, забеременев, она могла бы сосредоточить все внимание на заботах о своем растущем животе… Но нельзя обставлять детскую, еще не выйдя замуж.
Она нерешительно остановилась на пороге спальни. Здесь все было бледно-кораллового оттенка — шторы, обои, ковры. Комната окутывала ее розовым светом, гладила кожу, льстила ей. Даже абажуры того же тона.
Для брачной ночи это лучше. Лучше, чем отель, чужое место, которого я больше не увижу.
Она заранее обдумала и это. После свадебного приема они поедут сюда, а медовый месяц начнут на следующий день.
— Это не покажется глупо? — спросила она Роберта.
— Делай, как тебе нравится, детка.
Она нервно сжала губы.
— Роберт, помнишь, как в «Маленьких женщинах», когда Мег вышла замуж за Джона Брука, они идут через луг к своему коттеджу и с этого начинается их супружеская жизнь? Так просто и вместе с тем… благородно.
(Ее сестра Маргарет сказала кисло: «А у них ни на что другое денег не было».)
— Я не читал «Маленьких женщин», — сказал Роберт.
— Очень многое так пошло, ты не находишь, Роберт? — Ее голос дрогнул.
— Детка, я заранее согласен на любую свадьбу и любой медовый месяц.
— Это у меня нервы, Роберт. — Она чуть улыбнулась. — Просто нервы.
Но дело было в другом. Она пыталась высказать что-то очень для себя важное, пыталась облечь свои мысли в слова, но, едва начав говорить, терялась.
Ее невидимые руки начинали сгребать слова, уносить их назад, внутрь. Прошло немало времени, прежде чем она убедилась, что нашла их все, собрала, точно рассыпавшиеся бусинки, с воздушного пола и сложила внутри себя — там, где им положено быть. Только после этого она почувствовала себя спокойной.
(И теперь ей больше всего хотелось, чтобы ее оставили без помощи и советов. Если она не способна точно представить себе супружеский акт — эти слова, «супружеский акт», вновь и вновь повторялись в ее сознании, — это никого, кроме нее, не касается. Ее раздражали неловкие наставления тети Сесилии: «Через это проходят все женщины, милочка. Не забудь подшить простыню». Тетя Сесилия такая отличная хозяйка — ее дом сверкает и блестит, а ее сыновья снимают ботинки в передней и надевают домашние туфли…)
Анна в последний раз встряхнула душистую смесь в фарфоровых кувшинчиках, расставленных по спальне. Она сама приготовила ее из лепестков роз и цветков лимона. Из спальни она вышла почти на цыпочках.
Когда она вернулась домой, там ее ждало более десятка родственников. Она еще не успела выйти из машины, а дядя Джозеф уже кричал:
— Вот и малютка невеста!
И она опять подумала: я должна принять какие-то меры, когда выйду замуж. Я должна избавиться от всех них, так чтобы остались только Роберт и я. И папа, добавила она, и ей стало грустно, что она забыла о нем хотя бы на мгновение.
Она неопределенно помахала рукой дяде и его свояченице — они сидели на веранде в качалках, — улыбнулась двум маленьким кузинам, карабкавшимся по ступенькам, и быстро прошла мимо остальных в дом.
— Где ты была? — Лоб тети Сесилии, обычно гладкий, как бумага, наморщился.
Анна улыбнулась, нарочно ничего не объясняя.
— Я не знала, что вы будете меня искать.
— Если твой отец не имеет представления, где ты…
Старик сидел в своем обычном кресле у окна. Лицо его было совершенно серьезно, и только слегка изменившийся цвет глаз выдавал, что он про себя посмеивается.
— Я признался твоей тете, что совершенно не знаю, где ты.
— А, — сказала Анна.
— Мы даже звонили в твой новый дом, — говорила тетя Сесилия, — и, когда тебя и там не оказалось, я уже подумала, что ты попала в больницу.
Телефон не звонил, в этом Анна была уверена.
— Ты полагаешь, испортился телефон?
Ведь все должно было быть безупречным.
— Ну, — медленно сказал ее отец, — не стоит беспокоиться. Возможно, я набрал не тот номер.
— О, — сказала Анна. Она быстро поцеловала его в щеку. — Если бы я была такой терпеливой, как ты, папа, — сказала она тихо.
Он провел пальцем по ее щеке.
— Это дается практикой, деточка.
На глаза у нее вдруг навернулись слезы, но она их сдержала.
* * *Какой тебе виделась свадьба? Синее-синее небо. Сияющее солнце. Радуга, перекинутая через небосвод. Во всей простоте основных цветов. Толпы по сторонам улицы — улыбающиеся, кланяющиеся люди: «Возлюбленная наша пара, как они прекрасны!» Замки, башенки, рыцари на конях. Безмолвные приветствия, легкость движений, пышные шествия, короли, папы и императоры, блеск и великолепие. И даже больше. Знамение. Знамение высшей милости… самое главное, воспоминания. Господи, дай мне не забыть. Пресвятая дева, дай мне не забыть этого дня — с минуты моего пробуждения и до конца. Я была у исповеди, я чиста от греха. Состояние благодати. Поможет ли оно? Помнить все — вот чего я хочу. Я хочу, чтобы этот один день остался со мной навсегда. Во всей полноте до часа моей смерти.
Какой была свадьба? Мешанина звуков, пятна лиц. Дыхание, напитанное алкоголем, кофе и приторной сладостью тортов. Гнилая вонь хереса и лекарственный запах анисовой настойки. Платье, оказавшееся таким тяжелым из-за атласа, из-за жемчужин. (И чей-то шепот: «Жемчуг — к слезам, как ее жалко, такая плохая примета!») Ноющая спина, плечи, которые надо было держать прямо. Ноги, которые надо было удерживать от дрожи, от стремления подогнуться. И густая пелена вокруг, туман предельной усталости. Порой ее глаза щурились и пелена превращалась в золотистую дымку.
И тогда она думала: как все изысканно и изящно.
День начался рано. Ровно в пять часов с тихим стуком и деликатным покашливанием явились портниха и парикмахер. И тут нее влетела ее сестра Маргарет, насвистывая, поднимая шторы, гремя оконными рамами.
— Ах! — Анна открыла глаза.
Перед светлым бело-голубым прямоугольником окна появилась голова Маргарет — круглое лицо, темные волосы, близко поставленные глаза, слишком широкий рот со вздернутыми уголками губ. Лицо клоуна. Мордочка щенка.
— Восстань, красавица, — сказала Маргарет. — Горит даря, запели птицы, грядет жених.
— Ах, — опять сказала Анна.
— Вставай! — Маргарет дернула одеяло. — Меня причешут после тебя. Причешут мои волосы, только подумай! — Она насмешливо дернула свой крутой черный завиток.
— Шляпка тебе очень идет.
— Ну, на моих проволоках никакая шляпка не удержится.
Она исчезла. А когда Анна снова ее увидела, она стояла на голове. Ее крепкие смуглые ноги в ретуши черных волосков тянулись пальцами к потолку, штанины розовой пижамы сползли на бедра. Ее широкая веселая улыбка была перевернута. Эта плотная, стоящая вверх ногами фигурка все утро потом маячила у Анны перед глазами, преследовала ее в церкви, висела, осклабясь, в клубах органной музыки, качалась над сияющим золотом алтаря, плавала в густом запахе ладана и блеске желтых негнущихся тканей.
(И всю жизнь, подумав о сестре, Анна прежде всего вспоминала ее улыбку — широкий ломоть дыни, крупные квадратные зубы.)
Когда это видение наконец исчезло, Анне стало легче. Она не хотела, чтобы день ее свадьбы был хоть чем-то омрачен. Обряд, венчальная служба, ее муж — ничего больше ей не было нужно. Навеки вместе, одна плоть, смерть да не разлучит нас. Смерть… Другие службы, черные. Другая музыка. Другие звуки. Душа отправляется на суд. Барабанный бой, огонь, раскаты грома. Господи, только бы не скоро, не для Роберта, не для меня… Какие глупые видения! Сначала — стоящая на голове Маргарет. Теперь — смерть. Зачем думать о смерти? Потому что я устала. Кости болят, как у старухи. Ноют. Тянут к земле… Не сегодня. Думай о Роберте.
Я хочу коснуться его, я хочу поцеловать его, я хочу провести рукой по волосам, которыми заросла его шея. Сегодня он пострижется, и шея будет гладкой. Мне придется подождать два дня, прежде чем ее снова покроют жесткие волосики… От его волос пахнет лосьоном, он их распрямляет — у кэдженов они всегда вьются… Неужели его мать и правда не знала, кто был его отцом? Ужасно! Нет, сказал он, тут нет ничего ужасного. Она очень обо мне заботилась, только ей нечего было мне дать… Роберт — ребенок. Роберт — бедный и голодный.
