Шерли Грау - Кондор улетает
Анна не помнила времени, когда она не готовилась к свадьбе, и не помнила времени, когда она еще не училась в монастыре урсулинок. Она знала там всех монахинь, от древних старух, умиравших в больнице, до молодых круглолицых послушниц, она знала каждый уголок этого темного здания: огромные гулкие чердаки, узкие лесенки в толще стен, нерушимую тишину часовен и вестибюлей, холодную чопорность приемных. Двенадцать лет она была довольна и счастлива, хорошо училась, примерно вела себя (ее сестра Маргарет пускала шутихи в библиотеке, зажигала в часовне сразу все свечи, выливала чернила в коробки с завтраками, прогуливала уроки, стреляла в классе бумажными шариками, начиненными бертолетовой солью). Но теперь, в последнем классе, Анна стала нетерпеливой и рассеянной. На уроке латыни она останавливала свой выбор на одном из подвенечных платьев, заполнявших альбомы, на уроке риторики передумывала, на французском едва не плакала от отчаяния.
Платье, которое она в конце концов выбрала, было цвета слоновой кости, без шлейфа, с высоким воротником и длинными рукавами, все расшитое мелким жемчугом. Она заимствовала этот фасон с иллюстрации в «Айвенго». И никаких драгоценностей — только серьги по ее эскизу, водопад жемчужин, созданный Тиффани.
После того как решение было принято, она почувствовала себя гораздо спокойнее. Но времени на уроки у нее все равно не оставалось.
В середине семестра ее вызвали к настоятельнице. Твердый, блестящий от крахмала апостольник, пыльные складки черной юбки. Анна думала: Когда я только поступила сюда, я так их боялась! От шороха ее чепца меня бы в дрожь бросило. А услышав щелканье их больших деревянных четок, я опрометью кидалась в какой-нибудь закоулок, лишь бы не попадаться им на глаза. Они мне казались смесью бога с черными призраками и снились мне в кошмарах… В монастыре все черное — залы без окон, полы, устланы черным линолеумом, часовня отделана темным деревом и освещена одной-двумя свечами (от этих дрожащих в сумраке огоньков она кажется еще темнее) и красной лампадой, покачивающейся от сквозняков. Мрак во имя присутствия божьего. За исключением двух раз в году. В полночь в сочельник — красные и зеленые огни, на пасху — белые и золотые…
Она почти не слушала увещеваний исправить отметки. А потом сказала негромко:
— Мне кажется, закончу я школу или нет, большого значения не имеет. В июне я выхожу замуж, а Роберту и моему отцу это все равно. — Она увидела на лице монахини удивление, сменившееся холодной озабоченностью, и продолжала с чинной скромностью: — Я ведь прошла весь курс. А буду ли я сидеть на эстраде с цветами в руках, право, не так уж важно.
Говоря, она рассеянно и почтительно улыбалась и настояла на своем.
— Мне нужно приготовить дом, — объяснила она. — Нам с Робертом надо где-то жить, и очень важно сделать все как следует, не правда ли?
В феврале в течение двух недель она ежедневно оставалась после уроков на дополнительные занятия по математике и латыни. Затем отказалась продолжать их.
— Я очень вам благодарна, — сказала она вежливо, — но у меня после уроков всегда очень много дел.
Толстая краснолицая монахиня, которая занималась с ней, молча кивнула.
— Я думаю, не уйти ли мне вообще из школы. Для вас это было бы облегчением, вы не думаете?
Красное лицо монахини хранило полное спокойствие.
— Я думаю, моя дорогая, что всегда жаль, если начатое дело бросают, не доведя его до конца.
Анна улыбнулась своей новой, безмятежно любезной улыбкой.
— Я ведь не бросаю, а начинаю другое.
Багровое лицо в крахмальных складках чепца чуть улыбнулось:
— Мне кажется, эти занятия вам помогли. Полагаю, что вы сдадите выпускные экзамены.
— Мне тоже так кажется, — сказала Анна. И в ту минуту она верила своим словам.
Потом она обо всем этом забыла. Ее занимали только дом и Роберт. Она непрерывно думала о них весь последний семестр. Лицо Роберта плавало над шторами, диванами, креслами. Она читала Шекспира и не различала букв, скользила взглядом по строчкам Вергилия и видела уши Роберта, его руки, короткие квадратные ногти, кустики волос на пальцах… Иногда он встречал ее после уроков. Стоило ей увидеть, что он ждет у дверей, и в затылке у нее начинали покалывать крохотные иголочки, а в ушах звенело. Больше всего ей хотелось отшвырнуть учебники и броситься к нему. Но разумеется, ничего подобного она не делала и вела себя с чинной благовоспитанностью.
— За мной сегодня должен зайти жених, — говорила она монахиням. — А, да вон он.
Она медленно шла к Роберту, а монахини толпились у окна и смотрели ей вслед. Она чувствовала, как их взгляды шарят по ней, точно крошечные пальцы.
На следующий день они говорили ей:
— Очень красивый молодой человек. Вы с ним — очаровательная пара.
Она кивала и застенчиво улыбалась. Ее нисколько не трогало, что они говорили то же самое любой выпускнице-невесте. Ей было приятно ощущать их бескорыстное восхищение, взгляды издали, огражденные окнами.
Школу она кончила в мае вместе со своим классом — белые платья и букеты красных роз. Ее отец сидел в зале, Роберт — рядом с ним. Какая я счастливая, думала она. Папа такой представительный, он тут самый высокий. А Роберт удивительно красив. Блестящие черные волосы, блестящие черные глаза… Они одеты в одинаковые бежевые костюмы из чесучи. Только галстуки разные. У папы темнее… Они уже выглядят, как члены одной семьи…
Анна окинула взглядом своих двоюродных братьев и сестер, своих дядей и теток, занявших несколько рядов справа и слева от ее отца, и решила, что ей среди них не нравится никто. Я буду честна, обещала себе Анна. После свадьбы я перестану с ними видеться — не сразу, постепенно, но перестану.
Наступает время, когда нужно оставить прошлое прошлому. Так отдаешь кукол, которых прежде ревниво берегла. Так открываешь двери запертых комнат… После того как ее мать умерла (от горя, из-за рождения последнего мертвого ребенка, утверждали родственники), спальня матери была заперта. Анна и Маргарет проходили мимо нее торопливо, на цыпочках — так же, как при жизни матери. Год за годом дверь оставалась запертой. Однажды бабушка Анны повела ее внутрь (Маргарет, младшую, не позвали). Платья матери — уже не модные, как не преминула заметить Анна, — по-прежнему висели в шкафах, оберегаемые от несуществующей моли мешочками с душистой травой. На кровати, прикрытой покрывалом, — слегка помятая подушка, на которой она умерла. Ее навсегда раскрытая книга, переплетом вверх, — на столике. Ее шаль, аккуратно сложенная, — на спинке стула.
«Вот видишь, — сказала бабушка, — здесь все так, как оставила твоя мама».
По ее щеке сползла одинокая слеза. Анна по-детски спокойно следила, как слеза оставляет блестящий след на широкой щеке, и размышляла над тем, как долго длится горе, как долго сохраняется боль. Сама она ничего не чувствовала. Она почти не видела матери, пока та была жива, так как же она может грустить по ней мертвой? Она совсем не помнила женщины, чей призрак обитал в этой комнате, чьи платья висели в шкафу, чьи туфли стояли рядами на натертом паркете. Все это было как листок, из которого вырезали бумажную куклу. Серебряные щетки для волос. «Последний подарок твоего папы. Она почти ими не пользовалась, но посмотри — видишь, между щетинками длинный волос? Это ее. Посмотри, какими длинными были ее волосы, какими черными! Нет, не трогай. Мы к щеткам не прикасаемся. Только стираем пыль и кладем обратно».
Анна внимательно оглядела комнату, сумрачную от всегда опущенных штор. От пряного запаха душистой травы в неподвижном воздухе перехватывало дыхание. С вешалок безжизненно свисали платья, их подолы казались спереди короче, чем сзади. Туфли чуть кренились на каблуках, прижимались друг к другу.
«Мама счастлива в раю, — сказала Анна (кто-то научил ее этому, но кто?). — В раю все счастливы».
По следу первой слезы поползла вторая. Анна смотрела на нее и не понимала.
Однажды эта святыня исчезла. Сразу и полностью. Как-то, вернувшись из школы, она увидела, что дверь распахнута и за незанавешенными окнами светится серое осеннее небо. Она вошла и с любопытством осмотрелась. На кровати — новое покрывало. Она приподняла его: постельное белье все свежее. С комода убраны флаконы, щетки и вазы. Она приоткрыла шкаф — пусто. Отец ничего не сказал, бабушка очень долго не приходила к ним. Анна приняла эту перемену спокойно.
Она узнала, что жизнь состоит и в том, чтобы оставлять прошлое прошлому. Этому научил ее отец.
Анна питала к бабушке смутную привязанность, смешанную с жалостью. Бедная старуха утирала слезы, только чтобы из глаз покатились новые.
Она умерла в апреле от внезапного приступа желтухи. В больничной палате среди цветов и лампад она страдала терпеливо и молча. Шаг в бессмертие ей облегчили напутствия шестерых священников — все они были ее родственниками. Вокруг желтого хрипящего тела собралась вся семья — опоздавшие толпились в коридоре, потому что в тесной палате не хватало места. Они притащили стулья и ящики со всего здания и, стоя на них, смотрели в открытую дверь. Когда прибыл архиепископ, то и ему пришлось влезть на стул и посылать ей благословение через стену из спин ее близких. Если бы он явился в торжественном облачении и в митре, возможно, они расступились бы перед ним, а может быть, и нет: ведь смерть — дело семейное, и у них были свои священники.
