Шерли Грау - Кондор улетает
Дом Старика сверкал всеми огнями. Роберт посмотрел на широкие ступеньки, на сияющие матовые стекла парадной двери.
— И все это в честь меня, — хихикнул он. — Уйду отсюда во всем величии славы!
Он зашагал вверх по ступенькам. Никогда не замечал, что их так много… Уши заложило, точно под водой плыву.
Едва он ступил на красные плитки крыльца, как дверь распахнулась.
— Мы тебя ждем, — сказал Морис Ламотта.
Роберт замер на полушаге:
— Я не знал, что вы тут.
— Мы ждем уже почти четыре часа.
Роберт, прищурясь, смотрел на узкую, сдавленную голову, на непроницаемое лицо, на щуплое тело в полосатом полотняном костюме.
— День был тяжелый, — медленно сказал он. — Я как-то не привык, чтобы меня убивали.
В глубине карих глаз Ламотты что-то возникло. Насмешка. Удивление. А может быть, простой интерес. Тонкие губы сказали:
— Да, это меняет положение. И действительно может оказаться очень неприятным.
— Идите к черту, — сказал Роберт.
Старик сидел в большом синем кресле у декоративного камина, в котором вместо поленьев лежала охапка высохших цветов. На столике рядом с ним стоял запотевший бокал виски со льдом. Он был почти нетронут.
— Я знаю, что запоздал, — сказал Роберт. — Я ухожу.
Брови Старика чуть-чуть поднялись. Он молча кивнул на стул. Роберт словно не заметил.
— Мне не нравится, когда за мной охотятся. Это меня нервирует. И я ничего не узнал, кроме одного: все врут. Я даже не знаю, где пошла на дно ваша проклятая лодка. И я поищу себе другую работу.
Он вдруг осекся, заметив, что говорит с кэдженской интонацией. А я думал, что совсем от нее избавился… И думал, что у меня есть мужество. А его нет.
— Я остался жив и ухожу. Черт побери, у меня даже пистолета не было! Понимаете, как я себя чувствовал?
— Пистолет все равно не помог бы, — возразил Старик. — Стрелять они умеют лучше тебя. А с пистолетом ты вообразил бы, что можешь оказать сопротивление.
— У меня не было пистолета, — сказал Роберт. — Я так не согласен.
Опять эта проклятая интонация!
Старик снова указал пальцем на стул:
— Я ведь не знаю, что случилось.
Он так устал… Может, присесть на минутку?
— Только для того, чтобы вы перестали тыкать пальцем, — заявил он Старику.
Спина ныла, глаза наливались свинцом. Черт бы ее побрал! И зачем меня к ней понесло!
Под ногтями у него была грязь. Как он мог ее набраться в постели с Бетти?
— Я расскажу вам, что случилось.
Когда он кончил, Старик ничего не сказал. Он молча прихлебывал виски, и отпотевшие капли падали с бокала ему на лацкан. Ламотта сидел не шевелясь.
— Так что я ухожу, — сказал Роберт.
Старик, казалось, не слышал. Он смотрел в пустой бокал и встряхивал его, прислушиваясь к шороху льдинок. Злость Роберта сменилась раздражением, раздражение — скукой, и он забылся в пьяной дремоте.
Некоторое время спустя он сквозь сон осознал, что Старик и Ламотта разговаривают, спорят.
Ламотта сказал:
— Вы делаете ошибку.
Старик сказал:
— Я позвоню не откладывая. Который теперь час в Нью-Джерси? Ну, да Луис только обрадуется, если его разбудят таким предложением.
Роберт услышал, как Старик, тяжело ступая, вышел в холл к телефону и начал нетерпеливо дергать рычаг. Роберт заерзал и приоткрыл один глаз. Прямо на него с перекошенным от гнева лицом смотрел Морис Ламотта.
— Из-за тебя Старик только что ухнул дикие деньги, слышишь? Он кончает с бутлегерством.
— Из-за меня? Я же ухожу.
— Он не даст тебе уйти.
— Вот что! — сказал Роберт. — Пусть он мне не указывает, что делать. Я всегда могу опять пойти в рыбаки.
— И я сам взял тебя! — Ламотта отошел и уставился в замурованное мраком окно.
Роберт громко зевнул. Рыба, рыба, что за рыба! Когда Старик вернулся в гостиную, он уже снова дремал.
— Все, — сказал Старик. — Я знал, что Луису это подойдет.
— А вы знаете, сколько вы потеряли? — сказал Ламотта.
Старик подложил в бокал льда и налил себе виски.
— Не век же будет сухой закон, мой друг. Его отменят, и довольно скоро. Ты это знаешь не хуже меня.
Ламотта гневно фыркнул:
— Когда-нибудь я точно подсчитаю, сколько вы потеряли, потому что испугались драки.
Старик усмехнулся сухо и невесело:
— Ты сам не веришь тому, что говоришь, мой друг.
— Это же все любители, — умолял Ламотта. — Вы бы легко с ними справились.
— Нет, Мосси, — сказал Старик, и Роберт не сразу понял, что Мосси — это Морис Ламотта. — Это было бы нелегко. И вызвало бы… — Старик помолчал, подыскивая подходящее слово, — …осложнения.
— Ну а Луис? — Ламотта все еще не сдавался. — Что, по-вашему, сделает Луис?
— Возможно, уберет, их всех.
— Луис думает, что вы струсили.
— Какое мне дело, что думает Луис? Я со всем этим покончил, и мне не нужно заботиться о моей репутации. Пусть Луис забирает барыши и выпутывается из осложнений. Пусть попользуется напоследок.
— Вы слишком дешево уступили. — Ламотта чуть не поперхнулся.
— Мосси, мой друг, ты забываешь, что прибыль можно получать и законным путем. Я теперь добропорядочный предприниматель.
У Ламотты вырвался вздох, почти рыдание. Старик сказал:
— Пойми, я не хочу рисковать мальчиком. Я больше не рискну его жизнью ни за какие деньги.
Роберт проснулся, резко вздрогнув, почти подскочив. Старик сидел на прежнем месте, только теперь возле него стоял поднос с завтраком и в комнате пахло кофе. За окном начинало светать — позади мохнатого хохолка пальмы восточный край неба стал зеленоватым.
— Почему вы меня не разбудили? Я же проспал всю ночь.
— Когда ты спишь, нам спокойнее.
У Старика грустный вид, решил Роберт. Или он просто устал?
— Ну, мне пора.
— Сядь, — сказал Старик.
— Я ведь ушел от вас.
— Нет, — сказал Старик. — Сегодня ты отправишься на поезде в Чикаго, а оттуда в Денвер.
— Мне надоело ездить взад и вперед.
— Останься тут, — сказал Старик, — и тебя убьют.
Роберт молча глядел на Старика, стараясь понять.
— Я дорого заплатил за твою безопасность, — сказал Старик, — и не хочу, чтобы эти деньги пропали зря. — Он медленно поднялся с кресла. — Ты слышал наш разговор, и вопреки мнению Ламотты я вовсе не люблю терять деньги… Иди побрейся, если хочешь, но из дома не выходи. А я разбужу дочерей и скажу, чтобы они собирались.
Роберт замигал:
— Дочерей?
— Нам всем полезно отдохнуть. Скоро школьные каникулы, и монахини позволят девочкам недоучиться месяц.
— У меня трещит голова, и вообще мне скверно, — сказал Роберт. — Куда мы едем?
— В следующий раз не пей так много, оттого что перепугался, — сказал Старик. — А едем мы на Запад и весь его осмотрим. Может, я куплю там ранчо.
Они осмотрели весь Запад, как и обещал Старик, — от Монтаны (где он купил-таки ранчо: «Я иногда не: прочь поохотиться») до Аризоны, где они добросовестно обозрели Рио-Гранде. Несколько месяцев они старательно путешествовали: тряслись верхом на лошадях по каменистым дорогам, пробирались на мулах по таким узким и опасным тропинкам, что у Роберта кружилась голова и он закрывал глаза, тащились по узкоколейке к заброшенным рудникам, мчались в комфортабельных поездах по необъятным просторам, где час за часом взгляд не встречал ничего. Роберт помнил бесконечные, похожие как две капли воды горы и цветы на их склонах — водосборы, трогавшие его своей тощей уродливостью (что-то со мной не так, говорил он себе, если я начинаю придавать значение цветам), снежно-белые от лунного света песчаные равнины, кучи камней, увековечивавшие рождения, смерти и сражения. И ветры — секущие сухие ветры. Старик любил горы, а шум ветра вызывал у него мягкую, задумчивую улыбку, словно он что-то вспоминал.
Роберту от этих ветров становилось не по себе. И от Тихого океана тоже. Они поехали в Сиэтл, а потом в Портленд («Я еще их не видал», — сказал Старик) и по дороге совершили специальную экскурсию, чтобы посмотреть Тихий океан. Они стояли на краю голого осыпающегося обрыва и глядели вниз, за коричневую полосу, пляжа, на океан. Его поверхность то вздувалась, то опадала, словно он дышал. С того дня Роберт больше никогда не видел Тихого океана — ему отчего-то чудилось, что это было бы опасно.
Они путешествовали почти четыре месяца, и за все это время Старик ни разу не заговорил с Робертом о делах. Иногда появлялся Морис Ламотта, но, переночевав, тут же уезжал назад. Даже телефоном Старик как будто совсем не пользовался. Как он и сказал, это был полный отдых.
Когда они вернулись в Новый Орлеан, Роберт был женихом Анны, дочери Старика.
Он сам не знал, как это произошло. Ему помнилось, что он подумал: «Ей семнадцать, блузка спереди так и топорщится — пора бы ей замуж». Однако он совершенно не помнил, как предложил ей стать его женой. Но конечно, было именно так — не сама же она предложила, чтобы они поженились, в этом он был уверен. Слишком она была кроткой и благовоспитанной. Даже голос у нее был нежным и тихим: он словно еще звучал, когда она переставала говорить.
