Николай Байтов - Думай, что говоришь
Самое странное, однако, что люди, имея дело с лозунгами, всё же исхитряются выуживать или выделывать из них нечто приближающееся по структуре к такому сообщению. Вот почему, наверное, человеческая наука иногда кажется шарлатанством и фокусничеством, иногда хамством и насилием, иногда… Впрочем, не знаю. Мне трудно понять, как это происходит и только ли одна наука или что-то за ней и прежде нее…
Надо вернуться. — И вот, для чего бы ни стоял этот текст, ясно всё-таки, что он каким-то образом сам себя читает. И проблема расчленяется: мы сразу встречаемся с двумя отдельными вопросами: «кто читает?» — первый вопрос и — «в каком смысле это есть чтение?» — второй… Да, начать со второго, поскольку около первого мы уже ходили, и теперь, как бы там ни было…
Ну, конечно, это не обычное чтение… Да, да, это совсем не то, что мы привыкли называть «чтением».
Вот элементы текста отображают в себе и воспроизводят некую информацию, которую берут из этого же текста, а частично, если не главным образом, из себя, что одно и то же, вот именно, что нет никакой разницы…
А людям, живущим лишь с простыми коммуникативными текстами, такая функция не известна. Они даже не могут вообразить себе этот процесс, и в их языке нет никакого подходящего понятия…
Но я догадываюсь, в чем тут дело. — Ближе всего, как это ни странно, сюда, по-видимому, подходит понятие «смерть». —
«Самочтение» сопровождается гибелью знаков. —
Скажем это или чего-нибудь подождём? —
Нет, пожалуй, это не так уж и странно, если подумать.
Вот как это выглядит. — Теперь я не испугаюсь. Лозунг и афоризм превращая в сообщение, я не буду возвращаться к отправной точке, то есть к детской смертности. Если я в детстве не умер и научился читать… а ещё я научился составлять собственные тексты, — и если это так, то это никак не значит, что я не умру именно благодаря этому. В неподвижных и самоозначающих знаках, типа «тьма», «свет», «тяжесть», «влечение», «отталкивание», я никак не смогу прочитать нужное сообщение, которое я произвожу для своего потребления, чтобы мне не умереть. Мне обязательно приходится их сдвинуть с места и деформировать при помощи многих других, совсем других букв, которые мне неоткуда взять, кроме как из себя самого, потому что пустоты у меня нет. Я сдвигаю, это похоже на перекодировку. Я сдвигаю, и только тогда я это проглатываю. Потому что, да — чтение возможно только движущегося, а оно стоит, поэтому мне приходится самому, чтобы создать, нет, конечно, не иллюзию, а настоящее движение, относительное, но это всё равно, потому что относительность никак не смещает настоящего. Вот и знаки при этом искажаются по сущности, а не по видимости, и искажаются до такой неузнаваемости, что мои усилия всегда превышают ту долю, которую я получаю назад…
Это закон, который за законами, и грамматика здесь ни при чём. Это специфика такого вида чтения, а если это вообще не очень-то получается назвать «чтением», то тогда это специфика смерти, как сказано, и тогда это есть тавтология. — Прочитывая констатации и имея в виду как результат чтения констатировать себя, я на самом деле в гораздо большей степени прочитываю себя, ещё не констатированного: я удаляюсь от равновесия и умираю. Вот как это происходит. Поэтому вернуться к исходному лозунгу я уже не могу, в то время как… нет, это только кажется странным, а на самом деле в этом-то и суть сказанного: что сообщение при такой смерти находится всегда рядом со мной. И сообщение мне повторить ничего не стоит, я могу его повторить когда угодно, хоть сейчас. — Да, я буду ждать тебя 17 июля в указанное время и на указанном месте. На мне будет белая ветровка. Футляр с фотоаппаратом будет висеть у меня на правом плече.
Lupus in fabula
Давай не будем о нём говорить.
— Почему?
— Я прошу тебя!
— Ну ладно… А в чём дело? Тебе неприятно?
— Нет… Просто его смерть… Какое-то тягостное чувство…
— Его смерть тебя пугает до сих пор?
Он промолчал, только изобразил мучение в складках лица.
Он сидел у меня уже час, выкурил за это время четыре сигареты, а я всё не мог понять, зачем он пришёл. Чужой, отдалённый человек. Он оглядывал столы, кресла, картины и графику на стенах.
— Здесь что?
— Офис издательства.
— Ты здесь работаешь?
— Да. Я числюсь редактором. Но поскольку издательство не выпустило за последний год ни одной книжки, то я выполняю функции сторожа.
— Понятно. — И снова замолк.
Ничего ему не понятно. Просто это его ничуть не интересует.
Я предложил чаю, он кивнул рассеянно, и я, похлопотав минуты две на кухне, внёс в комнату поднос с чашками.
«Если бы он пришёл с бутылкой, — думал я, — разговор мог бы быстрей определиться и продвинуться к своей загадочной цели». Однако не было никакой бутылки, и охоты никакой у меня не было самому инициировать это дело. Чужой отдалённый человек — чего мне с ним?.. Я было начал рассказывать о своих занятиях с архивом Валентина: я знал, что Валентин был ему интересен.
Он остановил меня:
— Давай не будем о нём.
Я пожал плечами:
— Как хочешь…
— Что ты знаешь о группе «Медгерменевтика»?
— Ничего не знаю. Видел некоторые их работы в альбомах.
— «Герменевтика» — это означает «истолкование», так ведь?
— Вроде так.
— Ну и что они истолковывают?
— Не знаю. Может быть, явления культуры…
— А почему они «мед»? С медицинской точки зрения истолковывают, что ли?
— Понятия не имею.
Он закурил пятую сигарету.
Я задумался. — Кое-что о герменевтике я всё-таки знал. Я слышал о том, что её первой и важнейшей целью является выяснение так называемого «главного намерения», управляющего текстом или речью. Но я забыл, как это «главное намерение» у них называется. В голове всё время вертелся «lupus»… Боже мой, куда от него деваться? — «Волк в законе», «волк в тексте», «волк в корпусе», «волк в опусе»… Вспомнил наконец-то! — «scopus» — вот как это называется! Что-то похожее и на фокус, и на полюс, — то есть точка, куда фокусируются лучи или куда стягиваются силовые линии смыслового поля… Значит, герменевтика предполагает, что этот scopus существует всегда, раз она ставит задачу его найти. Любой текст, любая речь — имеет в себе намерение, которое можно выделить как смысловую доминанту? — Гм, сомневаюсь. Речь, может быть, но не текст. Не всякий текст. Газетная статья, может быть. Но про художественный текст этого с такой уверенностью уже не скажешь… Да и не всякая речь. — Речь сумасшедшего, например, может не иметь смысловой доминанты. Однако врач может с успехом такую речь толковать. Это и есть, что ли, «медгерменевтика»?..
— И давно ты тут работаешь?
— Пять лет.
Он кивнул, словно получил подтверждение какой-то своей мысли. «Наверное, он связал это с годом, когда утонул Валентин, — подумал я без удивления. — То есть связал потому, что я начал рассказывать про архив, и он подумал, что я решил его издать сразу же, как только он попал мне в руки. Потому, дескать, и устроился в это маленькое издательство — в надежде, что мне как-то удастся… Так, должно быть, он подумал и поэтому кивнул сам себе», — подумал я прежде, чем успел удивиться, откуда такие мысли могли прийти ко мне.
Не помню, когда и каким образом мы стали с ним на «ты». Это было мне даже странно. Виделись мы редко и всегда на людях. Познакомились? — тоже в каком-то сборище года два назад. Пожалуй, кто-то представил мне его как старого приятеля Валентина. Или меня ему представили — как… кого?.. — Может быть, он и сразу повёл себя со мной накоротке… Да, что-то такое было, хотя в точности не помню.
А Валентин утонул, и я был тому свидетелем: мы вместе отдыхали в Крыму. Точнее будет сказать: кроме меня, свидетелей не было, ибо мы ездили вдвоём. Он уплыл в море и не вернулся. У меня было много неприятных объяснений с милицией, со следствием. Его одежда, документы — всё осталось на пляже. Почему он уплыл? Хотел ли он специально утонуть или то был несчастный случай? — представления не имею. Погода в тот день была неважная, штормило, но это обстоятельство, конечно, не исключает его намерения. А в чём дело? — Он был спокоен. У меня спрашивали, но у меня нет и не было никаких предположений.
Мы попили чаю, и я думал, что он вскоре уйдёт, потому что разговаривать было не о чем решительно. Тут — как бы в последний момент спасая ситуацию — зазвонил телефон. Я взял трубку. Оказалось — его жена. «Коля, Павел у вас?» — «Да. А что?» — «Коля, только я вас прошу, — заговорила она быстро, — чтобы он не знал, что это я звоню. Вы можете так сделать? Он сидит с вами, в этой же комнате?» — «Да». — «Вы можете отвечать мне как-нибудь нейтрально, чтобы он не догадался, что вы со мной разговариваете?» — «Ладно, я постараюсь. Но это зависит и от вас: как вы будете ставить вопросы». — «Вопросов не будет. Я хочу вас предостеречь: у него с собой оружие». — «Вот как? Какое?» — «Пистолет. Я сейчас заглянула: пистолета нет на месте, а он сказал, что к вам едет…» — «Хм… И что это должно означать?» — «Будьте осторожны. Вы ничего не заметили в нём странного?» — «Нет». — «Он последнее время не в себе. Я подозреваю, что у него съехала крыша. Но он категорически не даёт себя обследовать, он очень подозрителен, как и все, впрочем, в подобном состоянии». — «Хорошо. Допустим. Я могу чем-нибудь помочь?» — «Постарайтесь его успокоить и отослать домой. Я сама его разоружу незаметно».
