Сабина Дарденн - Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу

— Стало быть, вы выехали в школу на велосипеде и затем?..

Я рассказала мою историю; должно быть, она стала более простой для изложения, потому что перед моим выступлением в этом зале были зачитаны мои письма. Председатель спросил меня, желаю ли я вернуться к этим обстоятельствам, я ответила:

— Без интимных подробностей…

Слово взял мэтр Ривьер, чтобы задать мне три вопроса, которые он считал важными: как Дютру заставлял меня мыть дом? смотрела ли я телевизор вместе с ним? и какого рода были программы, не считая «Интергородов» или «Замка Оливье»?

Я помню свой последний ответ:

— «Canal +»[5] в кодировке. Он говорил, что я должна была через силу смотреть сквозь помехи. Но меня это совершенно не интересовало, тем более что все это я уже имела «в натуре».

Я ожидала, что председатель спросит меня, как водится: «Не хотите ли что-нибудь еще добавить?..»

Мэтр Ривьер хорошо знал, что у меня в голове крутился один вопрос. Мой личный вопрос к обвиняемому. Поскольку председатель и не думал об этом, мой адвокат вмешался сам.

Я смотрела прямо в лицо обвиняемому Дютру, формулируя мой вопрос к председателю, чтобы соблюсти все формальности, но я не отводила от него глаз, от того, которому хотела задать вопрос:

— Я хотела бы спросить Марка Дютру об одной вещи, хотя ответ у меня имеется. Он всегда жаловался на мой свинский характер, я хотела бы знать, почему он не ликвидировал меня?

Он поднялся за стеклом, чтобы ответить, но голова его была опущена, и он по-прежнему не смотрел на меня.

— Я никогда и не собирался ее ликвидировать. Ей это вбили в голову уже после того, как она вышла из тайника.

Все так же обращаясь к председателю, я заключила:

— От подобных личностей другого ответа ждать не приходится.

Я закончила давать свидетельские показания, председатель разрешил мне покинуть зал заседаний, но в этот самый момент, когда я уже встала со своего стула, один из обвиняемых собрался подняться, чтобы что-то сказать. Я готова была держать пари, что это была она, его жена, мать семейства, сообщница преступника. Она хотела пошло принести свои извинения.

— Мадемуазель Дарденн, я хотела бы попросить у вас прощения…

Кровь бросилась мне в лицо.

— И это говорите вы, которая знала, где я находилась, с кем я находилась и что я испытывала? Меня тошнит, когда я слышу это от матери семейства, я не принимаю вашего извинения!

— Я сожалею, что не выдала Дютру в то время, как он похитил Жюли и Мелиссу. Я не прошу вас простить меня, потому что это непрощаемо. Я не могу понять, что вы перенесли, потому что не могу представить собственных детей запертыми в подвале. Я признаю всю свою неправоту.

— Сожалею. Я не прощаю вас!

Я думаю, что, прося у нас прощения, потому что затем она сделала то же самое и в присутствии Летиции, она хотела защититься от всего, что еще висело над ней.

Она знала обо всем с самого начала, она была его сообщницей с 1980-х годов. Он во всем доверялся ей, а она терпела психопата как отца своих детей. Теперь она была в тюрьме и больше их не видела и, полагаю, поняла всю чудовищность своего поведения. Она допустила, что дети других насиловались и умерщвлялись, но «воспитывала» своих! Она еще имела право на посещение для самых маленьких, и ее адвокаты боролись за это! Но мне жаль этих детей. Им предстоит поменять фамилию, потому что их будут поносить и проклинать, им предстоит воспитываться в приемной семье, и всю жизнь они будут нести страшный груз того, что их отец и их мать — преступники. Как же она смела просить прощения?

Я вышла с облегчением. Для меня все закончилось, больше мне не надо будет сидеть на скамье свидетелей. Наконец-то я одержала верх: он даже не посмел посмотреть мне в лицо. Он отвечал невесть что, но я и не ожидала с его стороны правдивых ответов. Его адвокаты однажды квалифицировали его как «нематериального психопата». Странно, ведь для меня он был ужасно материальным, да еще каким. Прокуратура дала свое заключение по моему выступлению в качестве свидетеля, сказав следующее:

— Никакой комментарий, никакая обвинительная речь не смогла бы заменить такого свидетельства, мы выслушали его со смирением и уважением.

На следующий день он также сказал в ходе заседания, на котором я не присутствовала, что я предназначалась для сети Ниуля. Я спросила председателя, может ли обвиняемый объясниться по этому поводу, потому что это будет «любезно», так как я не обязана «все понимать из того, что хотел сказать обвиняемый».

Надеюсь, он не воспринял иронию слова «любезно» в первоначальном смысле слова. Он ответил, по-прежнему глядя в свои записи (это была его манера — не смотреть в глаза другим):

— Вначале я предполагал передать ее в сеть Ниуля, но потом привязался к ней…

Председатель прервал его:

— Я полагаю, что ваша привязанность должна была восполнить отсутствие Жюли и Мелиссы?

Начиная с этого момента он увяз в путаном монологе, бормоча своим глуповатым и монотонным голосом лицемера, что хочет выглядеть перед судом невиновным, он насиловал, но никого не убивал.

— Короче говоря, я должна сказать ему спасибо? Он спас мне жизнь!

— Нет, я этого вовсе не говорю, я признаю, что был не прав.

Почему он не уничтожил меня? Этот червяк сказал, что привязался ко мне? Он хотел воздействовать на присяжных и заставить их поверить в подобную ложь? Или заставить поверить в это меня, свою жертву?

Потом настала очередь Летиции. Она сказала председателю, что не может дать клятву говорить «без ненависти и страха». И она начала рассказывать свою историю, как и я:

— Я была в бассейне, грузовичок остановился… Парень сделал вид, что не понял, а в это время другой схватил меня с тротуара и засунул в машину…

Председатель спросил ее в тот момент, когда она рассказывала о подвале:

— Как вы там вдвоем помещались, в этом тайнике?

— Это была стена, Сабина, я и стена.

— Ну да, в то время вы были маленькие и худенькие.

— А что, сейчас я разве толстая?

Я чуть не рассмеялась. Но зато я ужасно разозлилась, когда один из присяжных задал ей идиотский вопрос, и на мой взгляд совершенно неуместный:

— Вы были в бассейне, но не плавали, потому что у вас были месячные… однако вы сказали, что он вас в тот же день изнасиловал?

Летиция смутилась и сидела потерянная на своем стуле. Я готова была схватить микрофон и послать этого дуболома ко всем чертям! Разве можно задавать подобный вопрос, когда им поручено судить психопата, педофила и полового извращенца? Как будто такого рода «мелочи» могли остановить этого монстра!

Я встретила Летицию неделю спустя после начала процесса, и она еще не была уверена, захочет ли она давать свидетельские показания. Я ей тогда сказала:

— Конечно, это будет нелегко, но ты должна сказать себе, что для тебя самой так будет лучше, надо обязательно прийти и рассказать, что с тобой произошло.

И она пришла, она была отважной и даже сама нападала на него. Она хотела узнать, до какой степени она была накачана наркотиками в первые дни, сохранила ли она какие-то проблески сознания или нет. Ее воспоминания были туманные, и для нее это было довольно невыносимо.

— Почему он заставлял меня выпить кофе до конца?

Иначе говоря, был ли кофе тоже напичкан наркотиками или нет? Он спокойно ответил, что он и сам привык допивать свой кофе до конца. Это нормально, он не любил расточительства! Я думаю, что это был единственный раз, когда он не врал; это очень даже в его стиле — пить сок из коробок, выливать воду после мытья в туалет, давать хлебу покрываться плесенью, не чистить зубы, допивать кофе…

А жестокие вопросы продолжали сыпаться.

— Он вам говорил: «Самое большое зло, которое я могу с тобой сделать, это заниматься с тобой любовью»?

— Да.

— Он давал вам просроченные противозачаточные таблетки?

— Да.

— Вы наблюдались у психолога?

— Нет.

— По всей видимости, вы можете обойтись без этого.

Я не знала, что и она тоже «выкарабкивалась» после этого ада самостоятельно.

Глядя, как Летиция дает свидетельские показания, и особенно слушая ее ответы на вопросы о подробностях: «я не знаю», «я больше не знаю», в то время как она старалась так же, как и я, храбро держать удар перед монстром, я вспоминала ее, привязанную на кровати, и снова слышала ее сонный голос, когда я хотела предупредить ее:

— Это уже случилось…

По моей вине она стояла сейчас перед лицом всех этих людей, вынужденная отвечать или подтверждать все то, что ей довелось пережить. Я могу утешать себя тем, что, если бы он не наткнулся на нее, он схватил бы другую, но все равно мне было тошно от этого. Я пыталась освободиться от чувства вины, но мне так и не удалось это. Еще тогда, в двенадцать лет, во время «Белого марша» я просила у нее прощения как могла.