Сабина Дарденн - Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу
Когда, наконец, была определена дата начала процесса — 1 марта 2004 года, я знала, что мне предстоит снова погрузиться в это вонючее болото. Начало процесса откладывалось много раз, потому что следствие принимало неожиданные повороты, шло по какому-нибудь пути, затем возвращалось к начальной точке. Четыреста тысяч страниц судопроизводства, следственной комиссии, смещение судьи Коннеротта, отстранение следователей, в том числе самого Мишеля Демулена, который добился первых признаний «монстра из Шарлеруа» и обнаружил нас живыми. Отставки политиков, участие в деле системы правосудия, жандармерии, правительства. Тогдашнее министерство юстиции, которое обвинялось в том, что ратифицировало просьбу об условном освобождении монстра в 1992 году. Волна «Белого марша», расследование за расследованием, сомнения на протяжении многих лет.
Наконец, Бельгия надеялась получить правду. Надежда несколько безумная, учитывая, что речь идет о психопате.
Перед лицом этой горы, которую представляло из себя дело, я ощущала себя крошечной и всеми забытой.
Не знаю, что чувствовала Летиция. Мне казалось, и это в какой-то степени было правомерным, что, говоря с родителями жертв, говорили только об их дочерях. И я чувствовала себя в какой-то степени неуместной в этой истории, потому что я была выжившей.
Заседания суда должны были проходить в Арлоне. Это был вопрос территориальной компетенции, следствие было сгруппировано в Нёфшато, который был в его подчинении. Зал заседаний мог вместить лишь небольшое количество народу помимо журналистов и четверых обвиняемых: «проклятого Д», его жены Мартен, Лельевра и Ниуля.
Госпожа министр юстиции объявила первичную непомерную стоимость организации этого гигантского медийного шоу: что-то около четырех с половиной миллионов евро. Город жил ожиданием наплыва журналистов со всего мира. Более тысячи трехсот человек среди них были аккредитованы, для них были выделены шестнадцать мест в зале, и они могли присутствовать на заседаниях по очереди. Но в их распоряжении находилось помещение с видеоэкранами, и потому они были постоянно на связи с дебатами, которые первоначально планировалось провести за два месяца, но в действительности они закончились лишь 22 июня! Гражданские истцы имели право на бесплатное проживание в военных казармах. Мой адвокат предпочел отдельное помещение, в котором разместились он, его сотрудница — мэтр Парисс и я. Эта мера была для меня очень подходящей, потому что я не хотела постоянно мелькать перед камерами фотографов. Безопасность обеспечивали более трехсот полицейских.
Такое нашествие в маленький городок было очень впечатляющим. Я, со своей стороны, была довольна, что публика в зале немногочисленна, а люди расстраивались заранее, что не смогут туда попасть.
Мэтр Ривьер предлагал заслушать мои показания в два этапа: сначала чтение моих писем одним из следователей, чтобы оградить меня от необходимости отвечать на прямые вопросы о «сексуальных услугах», которые я там подробно описала, затем — мои собственные показания перед судом об обстоятельствах моего похищения и моих «каникул» в логове «проклятого Д». Оставалось только принять окончательное решение, как организовать дачу мною свидетельских показаний — на закрытых или открытых заседаниях. Я бы предпочла закрытые заседания. Но мэтр Ривьер предупредил меня: «Как только присяжные ознакомятся с содержанием ваших писем, вы более не будете обязаны возвращаться к обсуждению грязных подробностей, зачитывание писем вполне разъяснит им все детали. Но если вы выберете заседания за закрытыми дверями, подумают, что у вас есть что-то, что надо скрывать».
Поэтому я выбрала публичные слушания. Я должна была присутствовать на заседаниях, которые касались только меня. Мэтр Жан-Филипп Ривьер и мэтр Селин Парисс обеспечивали, со своей стороны, непрерывность процесса и держали меня в курсе событий. Я имела возможность выступать гражданским истцом от себя лично только после того, как пройду на процессе в качестве свидетеля. Как только мои свидетельские показания были зарегистрированы в суде, я тотчас же получила право присутствовать на всех последующих заседаниях. И я ждала этой явки в суд с некоторой нервозностью до 19 апреля 2004 года.
Между тем по телефону до меня доходила разная информация. Именно так я услышала всякую путаницу сведений, порой нелепых, о моем личном истязателе.
Один следователь рассказывал, что он поставил опыт искусственного осеменения над собственной женой, совершенно выжившей из ума. Он отчаялся иметь дочь, поэтому вообразил, начитавшись разных журналов, что может применить технику, которая состояла в том, чтобы заставить свою жену «носить» внутри себя в течение нескольких дней содержимое его сексуального капитала, помещенное в пластиковый мешок. Она должна была выпустить содержимое только по прошествии некоторого времени, примерно через три-четыре дня, как мне кажется. Судя по всему, он понял из этой популяризаторской статьи, что сперматозоиды, дающие начало мальчикам, погибают раньше, чем те, что способны дать начало девочкам… Право, не знаю, что думают по этому поводу ученые.
Среди других злодеяний, менее научных, но вполне просчитанных, ему удалось, опять же с помощью своей жены, на которой он женился в тюрьме, обчистить свою престарелую бабушку, лишив ее дома и всех доходов.
Он был тогда помещен в тюрьму Монса за изнасилования и получил разрешение на условное освобождение.
Выпущенный на свободу за «примерное поведение», по благоприятному мнению администрации исправительного учреждения, он требует и добивается пособия по нетрудоспособности под предлогом того, что в тюрьме он заболел. И он добился. Восемьсот евро ежемесячного государственного пособия.
Когда получаешь минимальную зарплату… это не укладывается в голове.
Один бывший заключенный тюрьмы в Монсе сказал о нем журналисту: «Да он просто гнида!»
Это подкрепляет. Гнида, монстр, чудовище, педофил, психопат… не знали, как его еще называть.
Для меня в первую очередь он был грязным и вонючим, с жирными слипшимися волосами. Я слышала от других, что он вонял всегда. И так жаловался на условия заключения! Он бился головой об стену, чтобы заставить себя пожалеть! Он сообщал родителям жертв ужасающие подробности. Он продолжал играть роль жалкой знаменитости, одинокой, никчемной и достойной сожаления, не испытывая ни малейшего уважения к окружающим, ни малейшего подозрения в своей виновности, ни угрызений совести.
Я думаю, что одиночная камера с умывальником, едой, возможностью изучать свое досье была слишком роскошной для него. Я бы предпочла, чтобы его поместили в черный подвал, со слепящей глаза лампой, чтобы он спал на цементном полу в камере длиной метр девяносто и шириной девяносто сантиметров. И чтобы не было возможности встать в полный рост. И чтобы кормили его заплесневелым хлебом и ставили ему гигиеническое ведро.
Но здесь обо всем этом приходится только мечтать…
15 апреля 2004 года следователь зачитал перед присяжными письма, адресованные моей семье, и то, которое я написала специально для мамы. Два моих советчика хотели оградить меня от того, чтобы я возвращалась в ходе дачи свидетельских показаний к этим отвратительным подробностям и болезненным откровениям. Я на самом деле не отдавала себе отчета, какое воздействие произведут мои письма. В зале повисла полная тишина, некоторые плакали. Невозможно было слушать подлинное описание комнаты-голгофы, жестокости и страдания, о которых я простодушно рассказывала своей матери, когда мне было двенадцать лет, но присяжным было необходимо услышать этот документ.
После этого заседания мэтр Ривьер сделал заявление для прессы: «Мы находимся на поворотном моменте этого процесса, приступая к досье выживших жертв Марка Дютру. Ему будет трудно свалить ответственность на умерших и воображаемых персонажей».
В тот день я подумала, что если бы я даже умерла в течение этих восьми лет следствия до окончания процесса, то эти письма сумели бы сказать все за меня.
Но, к счастью, я была здесь — без сомнения, жертва, но при этом и «выживший свидетель».
10. МОЗАИКА
Этот процесс представлял собою гигантскую мозаику на черном фоне, в которую я должна была поместить такие же черные кусочки тех восьмидесяти дней моего выживания в тайнике Марсинеля. Тот факт, что я являюсь свидетелем, никому не нравился. Мне говорили, что некоторые использовали это название «свидетель» с оттенком презрения. «Мадемуазель Дарденн, „свидетель“, как теперь ее называют», или «о которой теперь говорят, что она „живой свидетель“ по этому делу»…
Я могу понять горе тех, кто не нашел своих детей живыми. Но мне очень сложно понять, что меня упрекают в какой-то степени в том, что я осталась в живых… и что мой адвокат называет меня «мадемуазель Дарденн», а не «маленькая Сабина».
