Глеб Шульпяков - Цунами

На газетной фотографии мальчик и девочка, держат букварь. На нем курточка с поясом, она в клетчатом пальто. Выражение лиц растерянное, но даже сквозь газетный растр видно, что они счастливы.

В самодельном шкафу школьная форма висит рядом с джинсами, чьи штанины обужены. Рядом в стеллаже ниша, которую подгоняли специально под магнитофон. Катушечник “Астра” стоял тут же.

На другой стене висели книжные полки. Зеленое собрание Бианки,

“Детская энциклопедия”. Макулатурный Джек Лондон, “Занимательная физика” Перельмана. “Темные аллеи”, “Юный художник” и “Юный техник”.

Многие вещицы в комнате казались знакомыми. Когда-то я тоже собирал значки с городами, имен которых давно нет на карте. Викингов, ковбоев. Вещи казались жалкими, но вместе с тем родными и привычными. Снова и снова оглядывая комнату, я чувствовал, что они со мной неразрывно связаны. Являются частью меня, мной. И уничтожить их, как я делал раньше, было бы равнозначным уничтожению /себя./

Тогда я решил переехать в комнату. Разложил диванчик “Юность” и стал прекрасно спать на нем. Ходил в трениках, еду заказывал по телефону, а коробки выбрасывал в форточку.

Не знаю почему, но именно школьные фотографии вызывали у меня страх, смешанный с любопытством. “Кто эти люди? Который из них хозяин квартиры?” Чем дольше я вглядывался в лица, тем более знакомыми выглядели подростки на фото. Потихоньку я вообще стал считать их своими одноклассниками. Выбрал ту, за которой ухаживал. Закадычного друга и того, кого травили всем классом.

Однажды, перебирая лица, я прошелся по краям снимка. Там, где обычно помещали невзрачных и заурядных. Некрасивых девочек, тщедушных мальчиков.

Одного из “второсортных”, с непомерно большой клеенчатой сумкой, я где-то видел. Дрожащими руками схватил увеличительное стекло, прочитал подпись.

Под школьником значилось/ мое имя. /

//

Я мечтал убежать от себя, спрятаться в чужой жизни. А вышло наоборот. Именно эта чужая жизнь оказалась моей. Именно эти ключи оказались моими ключами. Именно эта судьба была моей судьбой, кармой.

О, я давно это чувствовал – и всю жизнь боялся. Прятался – в театре, в сценариях и пьесах. Но все равно попал в ловушку. Великолепную ловушку, которую судьба мне подстроила.

В Таиланде я думал, что стихия перемешала колоду и спутала карты.

А вышло, наоборот, что пасьянс сошелся. Что меня вывели на чистую воду. Сунули под нос зеркало, в котором не отразилось ничего, кроме мутных пятен.

Все вокруг оказалось не чужой галлюцинацией, а моей собственной. Не чужим, а моим сном. Что происходило, делал не кто-то другой – я. Это были мои игры, мои правила. Мои карты.

Что, если бы я не попал в театр – тогда? Не стал писать пьесы? Не поехал в Таиланд?

Не сомневаюсь, меня ждала та же участь.

Одинокая холостяцкая квартира, со вкусом оформленная. Жизнь на ренту, какие-то мелкие безопасные махинации. Отменный вкус, воспитанный годами на лучших операх, на лучших музеях мира и на лучших блюдах. Кредитные карты, с помощью которых все это доступно.

Экзотические путешествия, откуда я бы привозил /эксклюзивные

/сувениры. Несколько непроблемных людей, считавшихся друзьями – и забывших про меня, стоило мне исчезнуть.

Великолепный набор проституток и немолодая любовница, которую удержал только потому, что деваться ей некуда.

Жизнь без особых привязанностей, увлечений. Безликая, но приятная, увлекательная. Без героизма, но и без подлостей. Вот моя судьба, вот мое назначение.

И нужно довести историю до конца – раз уж так вышло.

– Все понятно? – Голос вкрадчивый, деловой.

Я вздрогнул, поставил пластинку на место.

– Тогда давайте еще раз./ /

//

В музыкальном салоне крутили что-то из /Uriah Heep/.

– Заходить не надо, покупаете с улицы. Там есть окошко…

Это продолжал тихий голос.

– …то, что в пакете, нужно съесть у метро. Там на входе стеклянный навес, можно прямо на парапете. Не будет привлекать внимания…

– Свинина?

– Это гамбургер, там вообще нет мяса.

Бумажный шорох.

– В переходе будет сидеть парень, Длинный Коля. Вот его фотография.

Пауза.

– Рядом с ним вы должны оставить первый пакет.

Снова пауза.

– Не перепутайте! Первый!

Снова шуршание, как будто разворачивают конфету.

– В метро вам нужна станция “Октябрьская”, это одна остановка. Когда сойдете, сразу наберите номер. Вот он, вбит в трубку, – держите.

Просто нажмите “вызов”.

Возня, сопение.

– Регистрация в паспорте. Вот адрес гостиницы в Раменском, номер оплачен. Остальные деньги ровно через неделю. Да, и не забудьте выбросить телефон – сразу, на вокзале. Отдельно трубку, отдельно карту.

Шелест одежды, хруст мослов.

– Идите, я после. Простите, где здесь джазовый отдел?

Когда я вышел, улица пустовала. Только у киоска с фруктами топтался невзрачный мужик в куртке с огромным капюшоном.

– Гранатовый сок дайте…

Голос принадлежал человеку из магазина.

– Большую.

Я пристроился в очередь, но тот уже отошел в сторону. Пока он пил, к палатке подкатила темно-зеленая “Волга”. Выбросив недопитую бутылку, мужик привычным движением сел на заднее.

Хотелось кричать, звать на помощь.

“Вот так, запросто, взорвут к чертовой матери!”

“Да это обычный бизнес”, – вступил другой голос.

“Мелкие рыбешки”.

“Какой взрыв? Ключевых слов не было”.

Девушка на остановке улыбается, отвернулась.

“Говорю сам с собой как ненормальный”.

“Запугали вконец этими взрывами…”

Стеклянный навес имелся только на “Третьяковской”. У парапета несколько человек угрюмо жевали гамбургеры. Из перехода несло дешевой выпечкой, толкались бомжи, торговцы. Среди пешеходов лавировал на доске молодой парень без ног по пояс. Кто-то кинул ему червонец, поставили недопитое пиво. Тот поправил очки, перехваченные синей изолентой, приложился.

– Коля!

Доска резко развернулась, он стал шарить глазами.

Я уставился на витрину с женскими трусами.

“Покупает гамбургер, съедает. Бомба в таком же пакете, просто незаметно их меняет. Ставит в переходе у стенки, вон их сколько! По телефону с кольцевой активизирует устройство, и привет – переход людный, сплошные киоски”.

“Полсотни можно положить запросто”.

Я слышал каждое слово, звук. Но кто эти люди? на каком языке разговаривают? в каком порядке мне действовать?

“Отделение за углом, стал свидетелем разговора…”

“Вон менты курят, можно прямо здесь, к ним…”

В этот момент один из них воровато оглянулся, они стали спускаться к лоточникам. Я заметил, как бабка с квашеной капустой сунула одному из них мятую купюру. То же самое повторилось у безногого инвалида.

На лотке с кассетами. У торговки тюльпанами.

Собрав деньги, менты исчезли – и переход снова зажил обычной жизнью.

Пенсионер в бейсболке разложил брошюры о “еврейском заговоре”; настроились и заголосили про черный тюльпан жлобы в камуфляже; пошла торговля фальшивыми дисками у азиатов; снова сбились в стайку девушки с голыми синюшными пупками; их окружили прыщавые парни, стали глотать дешевое пиво.

Я сел в кафе напротив, заказал мятный чай. Пригубив из стеклянного стаканчика, понял, что ни в какую милицию не пойду. Никому ни о чем доносить не стану.

И жалеть никого, если что-то случится, не буду.

Одиночество, если представить его с архитектурной точки зрения, выглядит как выселенный дом. В комнатах пусто, валяются бумажки, стоит брошенная мебель. По ее остаткам можно судить о людях, которые здесь жили. Но чаще всего сказать что-то определенное невозможно.

Комнат много, очень много. Настолько, что хватит на целую жизнь, на вечность. Но в один прекрасный день ты открываешь дверь, за которой глухая стенка. Не кирпичная кладка или плиты – а земля, глина. Идти больше некуда.

Некоторое время еще можно бродить по комнатам – перечитывать книги, пересматривать фотографии. Просто в какой-то момент ты понимаешь, что все эти книги – эти записи – дневники и фильмы – твои. Что ты жил в этих комнатах, ты сочинил эти письма. А потом почему-то забыл или выбросил.

Поначалу тебя охватывает паника – а потом приходит спокойствие и уверенность. Когда все двери открыты – и все комнаты пройдены, – ты понимаешь, что в любой момент можно свести счеты с жизнью. Что можно жить – а можно не жить, без разницы. Взять и пройти туда, сквозь земляную стену, – потому что здесь тебе делать больше нечего. Теперь жизнь – это гостиница, за которую не надо платить. Откуда тебя еще не гонят, но уже не держат. Ты можешь освободить комнату в любое время! Или не освобождать ее вовсе.

Это я и называю настоящей свободой.

Правда, в запасе у меня имелось еще несколько комнат. Двери, ведущие в них, я открывал запросто – марихуана! – но это было искусственное расширение жилплощади. Дунув, я мог выйти на Садовое кольцо и гнать на троллейбусе по кругу. Сидеть у окна и смотреть, как наваливается чужой, гремящий город. Представлять себя рыбой, холодной и равнодушной. Похожей на миллионы других рыб в море. Или никуда не выходить, нырнуть в собственное тело. Плыть по сосудам, заглядывая в углы и пазухи. Увидеть лондонское метро мозга, заглянуть в сердце.