Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 9, 2003
Это и было, что ли, настоящим именем чумы — Скука? Но мир ведь прожил века, тысячи и тысячи лет, и миллионам, миллиардам людей их жизнь вовсе не казалась скучной — почему же нынешним вдруг стало скучно? Что им такое показали, какую такую игру, в сравнении с которой сделалась убогой обычная счастливая жизнь? Чем их таким поманили, что рядом с этой приманкой сделался пресным даже Бетховен, потребовалось истошно вопить и бесноваться в прожекторных лучах, словно спасаясь от зенитного расстрела? Бессмертие им, что ли, посулили — так нет же, у них высший шик — огрести три чемодана долларов и «передознуться» насмерть. Или «вскрыться» самому, не дожидаясь «передозняка». Культ смерти? Но его отправлять слишком уж легко — возьми да и повесься, не тяни за собой других. Тех, кому за это не платят, тех, вместе с кем расплачиваются их близкие. Вот, вот что было истинной чумой: люди вообразили, что они рождены для чего-то более пышного, чем реальность, какой она только и может быть, что кто-то им что-то задолжал, и если они станут уродовать все в себе и вокруг себя, то этим как-то отплатят обидчику — так распущенный ребенок колотится об пол, чтобы досадить перепуганной бабушке. Успокойтесь, никто ниоткуда на вас не смотрит и не ужасается, до чего вас довел, никакой верховной бабушки у вас нет. Зато мать имеется у каждого… Да и отец, между прочим.
Юность всегда влечет к чему-то необыкновенному, вздыхала Аня, когда Витя сетовал, что Юрку тянет к каким-то уродам — тот отсидел за хулиганство, невольник чести с рубцом поперек губы, на зоне глотал шурупы, чтобы не работать, теперь играет желваками даже в чужой передней — в собственном доме жуть берет, когда пробираешься мимо; другой — шут гороховый, издевательски-преувеличенно рассыпается мелким горохом; третий — самый большой знаток рока, владелец самой полной коллекции «пластов», — тут и Юрка признает, что отмороженный: большой, угловато-мосластый, все время полуотворачивается, кося диким конским глазом, — вот он таки и впрямь понюхал психушки, оказавшейся, к Витиному изумлению, невероятно престижным учреждением. Может, и правда, иной раз чуть ли не верил Витя, миром незаметно правят сумасшедшие — придумывают какую-то игру для своих, а в нее втягиваются и здоровые… И заигрываются так, что нормальная жизнь начинает казаться недостаточно праздничной, недостаточно бурной, недостаточно черт их знает какой, но — недостаточной. Человечество переиграло лишнего, поверило в собственные выдумки и заболело презрением к норме, к реальности — презрением баловня к кормилице: Витя сам додумался, что все необыкновенное живет за счет обыкновенного.
Тянет, видите ли, к необыкновенному… — если бы не Юрка, Витя бы и не догадывался, какой паноптикум можно собрать из его подъезда… Но Вите ли не знать, к чему тянет «Юность» — к подвигу. Трудовому, а если понадобится, то и к боевому. «Ты же когда-то мечтал о подвиге…» — недавно горько пеняла Юрке Аня, и тот проникновеннейше заверил: «Я и был уверен, что совершаю подвиг. Иду на риск, чтобы приобщиться». — «К чему приобщиться?» — «Не знаю. Может быть, к образу жизни. К презрению к заурядной жизни заурядных буржуа. Куда входят, конечно, и рабочекрестьяне. И даже прежде всего». — «Но тогда и мы с твоим отцом входим». — «В вас еще сохранилась — извините, конечно, за откровенность — какая-то наивность юности. (Или „Юности“?) А в остальном — м-да, увы… Я бы не хотел прожить вашу жизнь».
Дважды сломанный мягкий нос делал его еще более похожим на симпатягу японца, готового в любой миг залучиться беззвучным смехом.
«Хорошо, ты презираешь наш образ жизни, но…» — «Почему презираю — просто не хочу». — «…Но презирают всегда во имя чего-то более высокого. Где твое „во имя“, как говорил Блок». — «Пускай грядущего не видя, дням настоящим молвить нет, — с долей шутовства продекламировал Юрка. — Это тоже Блок». — «Спасибо, я знаю. Ты не хочешь говорить серьезно, но на самом деле ты просто подражаешь чужому образу жизни, а сам не знаешь, что образ жизни всегда выбирают так, чтобы лучше делать какое-то дело. — С тех пор как Аня вела лекционные курсы, она выражалась еще более ясно и четко. — А вы форму хотите взять без содержания, понимаешь?» — «Понимаю. А помните, какие были военные формы двести лет назад — с плюмажами, шелковыми шнурами, разноцветные… Абсолютно бесполезные, только целиться помогали. Я, может, и хотел бы вернуться в те времена, когда форма и была содержанием». — «Такого никогда не было — чтобы ставили прихоть выше дела». — «Вот-вот, этого бы мне и хотелось. Чтобы прихоть ставили выше дела. Правда, у нас умная мама? Мне уже с детства казалось, что жизнь такая драгоценная штука, что ее жалко тратить на обыкновенную жизнь».
Может, в этом и был источник заразы — в переоценивании человеческой жизни.
— Уже из одного того, что вас так много, — подытожила Аня, — видно, что вы избрали легкое, а не трудное.
Для Юрки, кстати, в буржуа попадают не только обыкновенные инженеры, но и обыкновенные министры.
Когда-то Витя уважал людей со странностями: знают, стало быть, что-то, с высоты чего нашего им кажется мало, — теперь все непонятное вызывало у него отчетливую враждебность: кто покушается на привычное, покушается на самые основы жизни. Вите теперь не нравились даже новые слова — жили же как-то без них. Хотя вроде бы не так еще давно гордился, что Юрка уже в восьмом классе с пониманием произносил слово «экзистенциализм». Существование предшествует сущности — эта скороговорка казалась Вите почти бессмыслицей, но Юрка явно умел извлекать из нее какие-то следствия. Опасные следствия. И сам, и его учителя из «Иностранной литературы» — вот она, иностранная литература, мало нам было «Юности», стучалось в Витино сердце. Но — он вынужден был признать, что экзистенциалисты кое-что понимали. Вернее, умели. Уже в перестройку Юрка притащил от Лешки Быстрова «Иностранку» с романом старого Витиного знакомца Сартра — герой там ужасно мучился от Тошноты с большой буквы. Разумеется, Витя понимал, что речь идет не о заурядной желудочной тошноте, и страшно сочувствовал герою — пока тот не принялся с непонятной ненавистью описывать в музее портреты предпринимателей, которые превратили город в лучший морской порт, увеличили набережные и тому подобное, — хотя они были виновны только в самодовольстве, в уверенности в своем праве жить так, как они живут. Столь неадекватная ненависть могла быть продиктована и завистью — это подозрение постепенно разрослось до почти уверенности, что к чуме приложило руку и завистливое желание тех, кого тошнит, испортить аппетит тем, кто ни малейшей тошноты не испытывает. Какой-то установился в мире невиданный порядок — стало модно пользоваться его плодами и презирать тех, кто его поддерживает, — причем те, кто поддерживает, готовы первыми аплодировать плюющим: изучать их плевки, увенчивать их нобелевскими премиями…
Абсурд… Само слово нелепое — бсрд… Главное, что по-настоящему абсурдно, понял Витя, — это думать, будто у людей, считающих жизнь абсурдом, можно чему-то научиться.
(Окончание следует.)
Татьяна Милова
Не доверяйся штилю
Милова Татьяна Владимировна родилась в Мытищах (Московская обл.). Закончила факультеты журналистики и философии МГУ, работала редактором, истопником, сторожем. Автор книги стихов «Начальнику хора» (М., 1998). Живет в Москве.
* * *Слепая девочка, душа моя, пойдем.Закат приблизился, и облачко алеет,И все живущее идет своим путем.Подъем, душа моя, нас ждут и вожделеют;Тут справа пруд, и слева сад, и всюду свет,И чаши, полные вина и винограда,И нам достанется по вере или сверх.Ну вот и ладно, и расслабилась, и рада,И упиваешься муз`ыкой жестяной,И с козлоногими проходишь хороводом —Так мы гадали бы по звукам за стеной,Какие гости там, какое торжество там.Когда, душа моя, уладишь здесь делаИ влажной бабочкой покинешь этот кокон —Что ты почувствуешь, увидев, где была?Что ты — увидишь?.. Или вид, как ни убог он,Вдруг встрепенется — жалкий, радужный, живой —Урок, закончившийся вечной переменой, —Все совпадет, все обернется лицевой?..…О, взгляд единственный, о, взгляд недоуменный.
* * *…Почему так узко хожу в широком строю, —Честно хожу, хоть иной раз могла бы и слечь, —Только тесно хожу, боком, зигзагами; окончательно отстаю;Столько раз пересекала собственный след! —Сколько воздух трещал и ломался; или искрил контакт;Или взглядом натягивали проволоку в два ряда:Вроде пахнет озоном, кожу покалывает… как бы не так,Уж кого однажды пробило, тот более никогда —Никогда, никому, о Господи, не могу объяснить,Почему прижимаю локти и дергаюсь на пустом, —И как повсюду дрожит Твоя вольфрамова нить,Как порой ее замыкает над ближним кустом.
* * *Как-то щедро мы разбредались, расплескивались по городам,Статусам, даже занятиям, — так ничего и не сделали плечом к плечу;Разве что сталкивались нос к носу («…Нет же, совсем не изменилась, клянусь!..»),Называли пароли юности: Копакабана, Яма, Сайгон;Начинали отсчет утопленников (тоже масонский знак)В разных водоемах: кто в Америчке, кто в Крыму —Через Канаду транзитом; четверых уже нет(«Двое с международного, рыженькая с литкритики, кто еще?..»);Трое вышли в главреды (…и восемнадцать совсем спилось, —Я могла бы добавить)… вот только тут,Как бы всем помахав, оставались как бы вдвоем:«Срочно вызвали в командировку, всего-то пара недель, —Говорил Сергей, переминаясь, — не смог позвонить,Вот тогда у нас начало расклеиваться…» — «Да нет, —Возражала Марина, — намного раньше; уже забыл,Как меня бросил, в Тарту?.. — поеживаясь, — …я едва добралась?..»— «Просто много выпила». — «Да уж, на слайдах как помидор…»— «У тебя еще жив проектор?.. А пригласи!..» — «А легко —Скажем, послезавтра; запиши мобильный, — дернув плечом, —Восемь — девятьсот три —…» …Тут наконец встревала и я:— Вы увидитесь, Марина, спустя четыре года и восемь дней,На бегу, на станции «Академическая»; он уже будет лысоват,Ты — в цейтноте, спешить в поликлинику с дочкой; будет просто ни до чего(Да и не для чего — как уже станет ясно…); так что «привет!» — «привет!..».…А с тобой, Сережа, мы встретимся через семнадцать лет, два месяца и три дня,После работы, — лето, август, пыль, жара, духота,Воздух мутен, рубашку хоть выжимай, но закат —Необыкновенный; ты знаешь, ты следил несколько раз,Как уже из-под занавеса реденьких облаковПрорывается залп лучей; в каждом битом и небитом стеклеРазражается солнце; пойманный тысячами зеркал,В самом фокусе, — я повторяю: август, конец рабочего дня,Через неделю в отпуск, оглушительный птичий гвалт,Вспышка солнца на бампере — ты понял, Сережа?.. — это — пароль.
* * *Живу в рубле. Под сводами рубля
