Грегуар Делакур - Ничего, кроме счастья
Вечером тетя Анна повела нас всех в ресторан. Дядя Тома присоединился к нам. Колетт почти ничего не ела, много плакала и прятала лицо в салфетку. Мне было больно за нее, потому что она добрая. Леону она была как мама. Сразу примчалась в ту страшную ночь. Когда меня увезли на «скорой» в больницу, когда мама трахалась с каким-то мужиком в Ницце или в Париже, когда наши жизни рухнули.
Время уже позднее, но я все-таки позвоню Саше. Потому что сейчас чувствую себя фигово.
23/05
Только что я прошла мимо нашего бывшего дома. Новые жильцы высадили цветы на окнах второго этажа. Ты не поверишь, Саша, это гиацинты. Нахлынули воспоминания. Отец. Мама. Мы все. Кусочки детства. Как маленькие детальки пазла. Никогда не знаешь, какая картинка получится в конце, но хочется ее увидеть. Ради этого мы росли, хотели вырасти поскорее. Я подумала, что счастье – такая штука, его понимаешь только после; ты никогда не знаешь, что счастлив сейчас, не в пример боли. С тех пор как я здесь, у тети Анны, мне хочется счастья для себя. Покоя. К чему бы это? Сегодня я позвонила психологу, чтобы об этом поговорить. Об этой неожиданной потребности водвориться в свою семью, на свое место. Это хорошо, сказал он, вы хотите жить тем, что вы есть. А не тем, что вы пережили. Наконец-то. То, что я, как он говорит, пережила, всегда вызывает сочувствие, печаль, брезгливость, презрение. Помню, как один дебил в классе в прошлом году назвал меня Фотошопом. Я ничего не ответила. Дебилизм – он не лечится репликой. И вообще не лечится. Я спросила тетю Анну, знает ли она, где мой отец. Она удивилась. А что?
Надо ему сказать, что его отец умер.
23/05 (23:20)
Интересно, будет ли он грустить. Я не знаю даже, буду ли грустить я. Завтра похороны.
24/05
Погода была суперская. Наверно, поэтому пришло много народу. Полно вдовушек и старых дев, сказала мне тетя Анна. Клиентки из Рема, Жанлена, Сент-Обера, тех времен, когда мой дедушка был превосходным химиком, любимцем этих дам. Я не могу представить, после того как увидела его мертвым, изъеденным и высосанным изнутри, что он мог быть так обаятелен, что по нему столько вздыхали. Почему же бабушка так грустила, что ушла от него? И даже бросила своих детей? Несколько человек сказали о нем много хорошего. Колетт хотела прочитать отрывок из «Маленького принца», но не смогла, так плакала. Ее слова утонули в слезах. Потом были поминки в кафе рядом с москательной лавкой, где он работал и любил посидеть там время от времени. «Кир», пирожки, печенье-макарони. От похорон разыгрывается голод, голод разыгрывается от пустоты. Нескольких человек я узнала. Безликие фигуры. И вдруг – он. Шок. Он набрал двадцать кило. ФФФ. Друг детства моего отца, даже его самый лучший друг. Он иногда делал нам подарки. Говорил, что всегда готов помочь. Врал, как все взрослые. Я смотрела на него, пока наши взгляды не встретились. Не сказать, чтобы он ко мне кинулся, даже попытался уклониться от встречи, я отлично знаю, почему. Я все-таки подошла к нему. Повисла долгая пауза. Он выпил два «Кира» один за другим. Залпом. Его жена смотрела на него злыми глазами. А потом он попросил у меня прощения. У меня. «Прости, Жозефина, прости меня, что бросил твоего отца после того, что он натворил, прости, что не был ему другом, настоящим другом до конца, что даже не пытался узнать о тебе». Он сказал, что ему стыдно. Семь лет стыда, семь лет несчастий. «Я испугался. Меня тошнит каждое утро. Я гажу кровью. Пальцы не гнутся, не могу даже руку пожать. Мое предательство убивает меня, девочка, дружба – она ведь нужна в дни гнева, в дни безумия. Ярости. Жизненных бурь. Мне его не хватает, твоего паршивца-отца. Не хватает его трусости. Она ведь была на самом деле лишь безграничной и робкой любовью к жизни. Я пью горькую с той страшной ночи. С самого утра я думаю о нем и пытаюсь его утопить. Травлю себя. Медленно убиваю. Я не могу себе простить, Жозефина, и ты имеешь право меня презирать, плюнуть мне в лицо. Я плохой человек. Дерьмо».
Глаза его сверкали. Волнение, «Кир», стыд. Скверная смесь.
Ты дерьмо, ФФФ, и я плюнула в него. Жена подхватила его под локоть и потянула, как собаку на поводке. Он на ходу ухватил еще стакан со стола, поднес ко рту. Она ударила его. Стакан разбился, брызнул «Кир». Прозрачные капельки крови на полу. ФФФ все смотрел на меня растерянными глазами, пока жена выталкивала его за дверь, на тротуар, где он рухнул. Угрызения совести пожирали его. Это был его рак. И я подумала: сдохнет, тем лучше.
Я совсем рехнулась: пожелала человеку смерти.
20:10. Звонить психологу поздно.
24/05 (позже)
Мы с тетей Анной уединились на кухне. Дядя Тома спал. А нам не спалось. Она открыла бутылку вина, достала сыр, мы поджарили хлеб, оставшийся с утра. И говорили, говорили. Трудный разговор, но у нас была уйма времени. И потом, я ее обожаю. С мамой я так не говорила уже много лет. Да она и вообще почти с нами не разговаривает, постоянно пропадает на работе, все чаще уезжает за границу. Леоном занимается Олив. Он научил его водить мотоцикл. Даже на заднем колесе. Жуть. Сверзишься в два счета и кончишь в инвалидном кресле. Они говорят, чтобы я не лезла не в свое дело, и мы вечно сцепляемся. Спелись два дурака. Скорее бы сдать выпускные и свалить отсюда. О чем только мы не говорили с тетей Анной. Она так хорошо вспоминает брата. Мне с трудом верится, что речь идет о моем отце. Послушать ее, он был таким: классным братом, суперзаботливым и добрым к ней. Она рассказала, как однажды он накупил ей «Малабара», решив, что, если она будет жевать резинку, рот у нее окрепнет, и недостающие слова наберутся сил. В лагере он добивался разрешения оставаться с ней на ночь, потому что ей было страшно. Он мог читать ей «Гензель и Гретель», и никто над ними не смеялся. С тех пор как она встретила Тома, они втроем больше не расставались. Она навещала его в психиатрической больнице пять лет назад, когда мы переехали в Лион. Когда она рассказала ему про мой УВ, он заплакал. А она еще сказала, что мы с Леоном сожгли все, что оставалось от него, даже его фамилию. После этого он не хотел больше ни с кем видеться, и между ними наступило молчание.
За окнами светало, мы зевали. И тогда она дала мне конверт. На мой день рождения. Это были единственные две вещи, которые сохранились у их мамы от нее и моего отца.
Этот подарок говорил, что счастье есть, Жозефина, что оно непременно где-то было и есть.
В конверте лежали две фотографии. На первой две маленькие близняшки в розовых платьицах, бледные, красивые. Они в саду, они смеются. И кажутся бессмертными. За ними гиацинты цвета их платьиц. На второй, маленькой, из автомата, мальчик лет шести, с аккуратно причесанными волосами, в белой рубашечке с застегнутым воротничком. Это была фотография для клуба дзюдо, объяснила мне тетя Анна, но он там не задержался. Он говорил мне, что день, когда была сделана эта фотография, был лучшим днем в его жизни.
Потом он пошел с их мамой в кино, и они ели мороженое.
В тот день мама держала его за руку весь фильм. Лучший день в жизни моего отца.
Завтра я уезжаю домой.
27/08
Уже четыре недели мы с Сашей в Испании. Празднуем степень бакалавра. (Она сдала на 16,1. Я на 15,9. Я дура дурой.) После выпускного Саша решила поступать на математику, а я на химию. Как мой дедушка. Но, не в пример ему, я хочу как раз оставить следы, а не удалять их. Хорошо бы когда-нибудь создавать духи.
Здесь танцуют иногда всю ночь до утра. Саша склеила много мальчиков. Ей плевать. Она всегда говорила, что у нее будут только любовники. Со мной все сложнее. Мальчики не понимают, почему я не хочу целоваться. Когда они настаивают, я говорю, мол, у меня филематофобия[80]. Они, наверно, думают, что это ЗПП. И бегут без оглядки, бедняжки. Но вчера один отличился – он не только знал это слово, но и уточнил: это оттого, что не все твои детские слова сказаны. Это меня убило. К тому же еще и красавчик.
* * *И в одно прекрасное утро седьмой зимы тетя Анна позвонила мне. Она получила от тебя письмо. Ты был в Мексике. Где-то на Западном побережье. Слова мало что говорили, разве только, что ты не умер. Новая жизнь. Новый друг. Весь день я ни о чем другом не могла думать. Вечером психолог нашел меня нервной, бледной. Он испугался. Я сказала ему, что меня тошнит. Он спросил, оттого ли это, что я знаю теперь, что ты жив, ты где-то есть. Я ответила: нет. Он настаивал. Нет, нет, нет, повторяла я. В чем же тогда дело? В чем? И тут меня прорвало. Тонны слез. Ниагара Жозефина. Я не могла остановиться. Коробку бумажных платков извела за две минуты. Он протянул мне полу своей рубашки, и я рассмеялась, не переставая всхлипывать. Но все-таки немного успокоилась. У меня есть еще, добавил он. У меня полным-полно рубашек. От этого я снова заревела. Потоки воды. Точно, дура дурой.
И тогда он сказал мне эти прекрасные слова, которые я никогда не забуду. Рождение – это всегда много воды, много слез. Добро пожаловать, Жозефина. Добро пожаловать.
