Грегуар Делакур - Шкатулка желаний

Грегуар Делакур

Шкатулка желаний

Девушке, сидевшей на капоте машины;

да, она там была.

«Отчего мы узнаем счастье лишь по шуму, с которым за ним захлопнулась дверь?»

~~~

Мы всегда себя обманываем.

Вот я, например, прекрасно знаю, что далеко не красавица, где там…

Никаких тебе голубых глаз — тех лазурных очей, в которые мужчины готовы смотреться часами, любуясь собственным отражением, тех лазурных очей, в которых мужчинам хотелось бы тонуть и тонуть, чтобы их спасали и спасали. Фигурой манекенщицы природа вашу покорную слугу тоже не наградила: я скорее полненькая… даже, можно сказать, толстая, — во всяком случае, на автобусном сиденье рядом со мной не очень-то поместишься, и мужчине среднего роста в одиночку меня руками не обхватить. О нет, я не из тех прелестниц, кому нашептывают бесконечные тирады со вздохами вместо каждого знака препинания. С такими, как я, разговор обычно короткий, и даже самый завалящий мужичок ограничивается прямолинейными формулировками: голый костяк желания, ни тебе сочной мякоти, ни тебе хрустящей корочки.

Все это я отлично знаю.

И тем не менее, когда Жо нет дома, пока он не вернулся с работы, мне случается, поднявшись в спальню, замереть перед зеркальной дверцей нашего платяного шкафа, — кстати, надо бы напомнить мужу, чтобы прикрепил шкаф к стене как следует, не то еще через день-другой он во время моего созерцания рухнет и от меня останется мокрое место.

Насмотревшись вдоволь, я закрываю глаза и раздеваюсь. Медленно-медленно, так медленно, как не раздевал меня никто и никогда. Всякий раз меня немного знобит, и я поеживаюсь, но продолжаю, а раздевшись догола, не сразу открываю глаза. Теперь надо немного выждать. Посмаковать ощущения. Позволить мыслям свободно блуждать. Помечтать. И я отдаюсь грезам. Сначала мне видятся волнующие томные тела из альбомов с репродукциями, которые в прежние времена были разбросаны у нас по всему дому, а потом эти томные тела постепенно сменяются разнузданными — из глянцевых журналов.

Вот тогда-то, наконец, я потихоньку, так же медленно, как раздевалась, поднимаю веки.

И смотрю на собственное тело.

И вижу: свои черные глаза, свои маленькие груди, спасательный круг жирка на месте талии, спутанную черную шерстку пониже…

И вижу, как я красива, — да, клянусь, в подобные минуты я хороша собой, даже очень хороша.

И мысль о том, насколько я красива, делает меня бесконечно счастливой. Более того — чертовски сильной.

Да, я сознаю свою красоту, и она помогает мне забыть о неприятных вещах. Я забываю скучноватую галантерейную лавку. Забываю болтовню и лотерейные карточки сестер-близнецов Даниель и Франсуазы — их парикмахерская под названием «Красивая прическа» соседствует с моей галантерейной лавкой. Да, именно она, моя красота, помогает мне забыть обо всем скучном, застывшем и неизменном. О таком, как эта пресная жизнь без единого события. О таком, как этот город без аэропорта, этот ужасный серый город, откуда нет ни малейшей возможности сбежать и куда никто никогда не приедет, ни один похититель сердец, ни один белый рыцарь на белом коне.

Аррас.[1] Население сорок две тысячи человек, четыре гипермаркета, одиннадцать супермаркетов, четыре забегаловки, с десяток средневековых улочек и мемориальная доска на улице Труа-Визаж, напоминающая забывчивым прохожим о том, что 24 июля 1775 года в доме № 222 по улице Мируар-де-Вениз (так раньше Труа-Визаж называлась) родился Эжен-Франсуа Видок.[2]

Ну и еще моя галантерейная лавка…

Когда я, вся голая и такая красивая, стою перед зеркалом, мне кажется, будто достаточно взмахнуть руками — и я взлечу. Легко взлечу, грациозно… И мое тело станет в полете точно таким же, как прекрасные тела на репродукциях из альбомов в доме моего детства. Станет таким же прекрасным — и уже навсегда.

Вот только я никак не решаюсь попробовать…

Хлопает дверь, слышатся шаги — Жо пришел с работы, — и этот шум, как всегда, застает меня врасплох. Шелк моих грез расползается, прореху уже не залатать. Я наспех одеваюсь — и сияние моей кожи хоронится в тени. Мне-то известно, какая редкостная красота таится у меня под одеждой, но Жо никогда не видит этой красоты.

Однажды он сказал мне, что я красивая. Это было больше двадцати лет назад, и мне тогда тоже было чуть больше двадцати. В тот день на мне был прелестный наряд — голубое платье с золотистым поясом, почти как от Диора, — и Жо сразу же захотелось со мной переспать. Его комплимента оказалось достаточно, чтобы все прелестные одежки мигом с меня слетели.

Сами видите — мы всегда себя обманываем.

Потому что любовь не выдержала бы правды.

~~~

Жо — это Жослен. Мой муж. И живем мы с ним в законном супружестве вот уже двадцать один год.

Жо похож на Венантино Венантини — красавчика, который играл Микки-заику в «Разине» и Паскаля, наемного убийцу из «Дядюшек-гангстеров».[3] Тот же волевой подбородок, тот же сумрачный взгляд… солнце, золотистая кожа, итальянский акцент, от которого девушки млеют, и воркующие нотки в голосе, от которых эти гусыни покрываются гусиной кожей… Всего-то и отличий: у него, у моего Жоселино Жоселини, добрых десять килограммов лишнего веса, а от его акцента голова не закружится ни у кого.

Жо работает на заводе компании «Хааген-Дац»[4] с самого его открытия, с 1990 года. Получает 2400 евро в месяц. Мечтает вместо нашего старенького телевизора марки «Радиола» купить плазменную панель. Мечтает о «порше-кайене». О камине в гостиной. О полной коллекции фильмов про Джеймса Бонда на DVD. О хронометре «Сейко». И о жене, более молодой и более красивой, чем я, — вот только в этом он мне не признается.

У нас двое детей. Нет, на самом деле их трое: мальчик, девочка и труп.

Наш сын Ромен был зачат в тот самый вечер, когда Жо сказал мне, что я красивая, и я из-за его вранья потеряла поочередно голову, одежду и невинность. Шанс забеременеть с первого раза выпадает одной-единственной женщине из нескольких тысяч — и выпал он, конечно же, мне. Два года спустя родилась наша дочка Надин, и с тех пор я уже никогда не возвращалась к своему прежнему, идеальному весу. Я осталась толстухой, этакой брюхатой, но при этом порожней бабой, вроде шара, заполненного пустотой.

Я — пузырь с воздухом внутри.

Когда я превратилась в этот пузырь, Жо перестал считать меня красивой и больше ко мне не прикасался. Все вечера он проводил на диване перед телевизором — сначала валялся там с мороженым, которое ему давали на заводе, потом с пивом «33 Export». А я приучалась засыпать одна. И приучилась.

Но однажды ночью Жо меня разбудил. Он был пьян и плакал. Грубо полез ко мне. Мне было с ним не справиться, и я впустила его в себя. В ту ночь ко мне в живот пробралась Надеж — пробралась, чтобы потом задохнуться там в моей плоти и моей печали.

Через восемь месяцев ее вытащили из меня — всю синюю, и сердце у нее не билось. Но у нее были чудесные ноготки, длинные-предлинные ресницы, и хотя я так и не увидела, какого цвета у нее глаза, все же уверена, что эта девочка была красавицей.

В день рождения Надеж, ставший одновременно с этим и днем ее смерти, Жо завязал с пивом. Он перебил в кухне всю посуду. Он орал во все горло, что жизнь — мерзкая шлюха, блядская блядь. Он колотил себя в грудь и по голове, он лупил кулаками по стенам и по собственной душе. Жизнь слишком коротка, орал он во весь голос, это несправедливо. Надо пользоваться жизнью, мать-перемать, орал он, потому что времени нам отпущено всего ничего. Деточка моя, звал он, обращаясь к Надеж, доченька моя маленькая, где же ты? Где ты, лапонька моя? Перепуганные Ромен и Надин — сразу, как он разбушевался, — убежали в детскую, а Жо именно с того дня и начал мечтать обо всяких прекрасных вещах, с которыми жизнь делается более сладкой, а горе становится не таким горьким. О плазменной панели. О «порше-кайене». О Джеймсе Бонде. И о красивой жене. Именно с того дня он и загрустил.

Меня родители назвали Жослин.

У меня был один шанс из нескольких миллионов выйти замуж за Жослена, и я его не упустила. Жослен и Жослин. Симон и Симона. Луи и Луиза. Лоран и Лоране. Рафаэль и Рафаэлла. Поль и Пола. Мишель и Мишель. Один шанс из нескольких миллионов.

И мне выпал этот шанс.

~~~

Хозяйкой галантерейной лавки я стала в том же самом году, когда вышла замуж за Жо, а до того два года работала там продавщицей — пока тогдашняя владелица лавки не подавилась пуговкой, которую пробовала на зуб, желая убедиться, что это настоящая слоновая кость. Пуговица соскользнула по влажному языку в гортанную часть глотки, порвала перстнещитовидную связку и застряла в аорте. Мадам Пийяр и не услышала, как задохнулась, — впрочем, я и сама этого не услышала, пуговица все перекрыла.