Грегуар Делакур - Ничего, кроме счастья
Что – вот?
Вы сами знаете.
Он хотел, чтобы это сказала я. Анализ, понятное дело, с большой буквы А. Слова должны выйти наружу. Надо вытолкнуть их из себя, если хочешь выздороветь. И тогда я заговорила. Заговорила о том дне, перед ночью Пса.
2/12 (Ночью. Все спят)
Бывают иногда такие чудесные дни. Даже в голову не приходит чего-то опасаться. Думаешь, что это в порядке вещей. Едва встав, я ощутила перемену. Во-первых, свет за окном. Голубое-голубое небо. Все было очень четким, как на фотографии. Воздух казался промытым, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он сходил за круассанами и молочными булочками. Молочные булочки – для Леона; он обожает их с «Нутеллой». Мы завтракали втроем. Смеялись. Говорили о том, что нам хочется делать в этот день. Он сказал: все, что пожелаете. Мы будем делать все, что вы только пожелаете. Мы с Леоном ничего особенного не желали. Я хочу сказать, пойти в музей или там в аквапарк. Мы хотели просто провести день вместе. Остаться дома. Включить на полную громкость музыку. Потанцевать. Так мы и сделали. Я никогда не видела, как он танцует. Он был смешной. Я немножко поучила его року. Но с чувством ритма у него неважно. А потом, мы ведь вспотели, он окатил нас в саду из поливального шланга, несмотря на холод. Мы с Леоном сказали, что было бы здорово, будь у нас бассейн, и он ответил да, идет, оборудуем бассейн. Настоящий? – спросил Леон. Настоящий. Не какое-нибудь пластмассовое дерьмо. С вышкой. И с горячей водой, добавил Леон. И мы засмеялись. Натянули веревочки, чтобы обозначить место, где у нас будет бассейн, и он сказал, что завтра же позвонит в какую-нибудь компанию, и через три месяца, весной, мы все будем купаться. Вот такой был день. Все в этом роде. По-семейному. Маленькие домашние мечты выкристаллизовываются. Осуществляются. Потом мы все вместе готовили обед. Я сделала салат, у меня очень хорошо получаются салаты. Леон накрыл на стол. Он открыл бутылку вина. Плеснул нам по чуть-чуть, и мы чокнулись за бассейн. За голубое небо. За здоровье нашего дедушки, чтобы у него прошел рак. За Колетт, чтобы она больше не тряслась. За маму, чтобы она когда-нибудь вернулась. Он попросил у нас прощения за все те разы, когда он не был лучшим в мире отцом. А Леон встал, и расцеловал его, и сказал, что он лучший в мире отец.
Ответ № 7 на УВ: Потому что я не сказала ему, что он лучший в мире.
Его очень тронули поцелуи Леона. Он потер глаза. Сказал, что любит нас, что скоро найдет работу, что все будет хорошо. Мы уплетали за обе щеки – должна признать, что салат суперски удался. Леон спросил, можно ли ему записаться на дзюдо. Не сказать, чтобы он обрадовался, но разрешил, и Леон тут же вскочил из-за стола и стал смешно изображать схватку, как его любимый Джейсон Борн[76]. Я рассказывала про школу, про то, кем я хочу быть. Стилистом. Или парфюмером. Я читала книгу того, кто создал почти все духи от «Гермеса». Мне очень понравилось. Понравился этот язык, эти душистые слова, фразы, тихие и такие точные, которые они оставляют за собой. Он долго слушал меня, и мне было хорошо. Я чувствовала себя большой. Гордилась, что он уделяет мне столько времени. Леон уселся смотреть видео. Мы остались за столом. Он попросил меня описать духи, которые я когда-нибудь создам. Это был трудный вопрос. Нуга. Малабар. Чуть-чуть лакрицы. Немного гиацинта (так называются цветы, которые мама посадила в нашем саду). С нотками детства, сказала я. Ему это показалось очень красивым. Он закрыл глаза, словно хотел понюхать, пропитаться ароматом, который я создала. Погладил меня по щеке. Улыбнулся мне. И сказал: в тебе навсегда останется эта чудесная нотка детства, Жозефина, поверь мне. И я поверила. Мне было так отрадно поверить моему отцу в эту минуту. Я знаю. Психолог сделал замечание: впервые, с тех пор как мы встречаемся, вы говорите: мой отец.
Мой отец. Откуда вдруг взялись эти слоги, обжигающие мне рот, пронзающие кожу, точно иглы. И в то же время они теплые, эти слоги. Уютные.
Мы вместе помыли посуду, а потом он повел нас к «Монтуа» за десертом. Он объяснил нам, почему «голова негра» превратилась в «Отелло», но, сказал он, от перемены названия торта люди не станут терпимее, добрее, великодушнее. Еще сказал, как тяжелы собеседования в агентстве по трудоустройству, потому что слова вылетают и походя ранят людей. Рассказал, как упала и забилась одна женщина, когда ей заявили, что она не имеет больше никаких прав. Это убийственные слова: «никаких прав». Он говорил с нами, как со взрослыми. Мы с Леоном чувствовали себя важными особами. Это было потрясающе. Мы задавали ему уйму вопросов, и он отвечал. В какой-то момент он сказал, что есть один вопрос, которого ему никогда не задавали, а ему бы так хотелось, чтобы задали. Какой, папа? Почему идет дождь. И Леон ответил: потому что прогноз погоды обещал дождь; и мы засмеялись. Но я-то видела, как мелькнула грусть в глазах моего отца. Вернувшись домой, мы поиграли в «Монополию». Дурацкая партия. Я проигрывала. Он держал банк и совал мне пятисотки под столом. Ух, как мы боялись, что Леон увидит. Это был наш секрет в тот день, эти бумажки цвета гусиной каки под столом. Наш последний большой секрет.
Вечером – пицца. Die Hard 1[77] для Леона. В сотый раз. LOL[78] для меня. В тысячный раз. Все втроем на диване. Ели конфетки M&M. Потом он велел нам идти в ванную. Хорошенько почистить зубы. Зубы – это очень важно, новые не вырастут. Вымыть лицо. Руки. Уши. Смотрите, когда уляжетесь, приду проверю. Мы визжали, смеялись. Мы были и взрослыми, и детьми в один день. Отец был сегодня только наш. У нас будет бассейн в саду. Он найдет новую работу. А может быть, и дедушку вылечат от рака. Это был самый лучший день в нашей жизни. Нет, я помню еще один такой, раньше, но тогда с нами была еще мама. А этот день был самым лучшим в нашей жизни с папой. Черт. Я написала это. Но это правда: в тот день он был самым здоровским папой в мире. Когда мы легли, он почитал нам «Гензель и Гретель». Эту книгу он всегда читал тете Анне, когда они были маленькими, и тетя Анна, натянув одеяло до самого носа, шептала: тише слова страшно.
Он поцеловал нас перед сном. Много-много раз. И повторил, что любит нас больше всего на свете, а теперь пора спать, завтра в школу, у нас будет длинный день.
И пришла ночь.
19/05
Мы с Сашей перешли в первый класс. С блеском. Средний балл 16,2 (у нее) и 15,8 (у меня). Реванш гвоздей и ветчины. Мы самые сильные. Мы самые красивые. Наши мамы бьются в истерике. Они ведут нас на шопинг. Unlimited shopping[79] девочки!
Не надо выпрыгивать из ботинок. Unlimited – это значит четыреста евро. Максимум. Но все-таки.
* * *А потом маме сообщили, что ты вышел. На несколько секунд она оцепенела. Ее пришлось усадить, успокоить. Он не вернется, мадам, и ничего не потребует. Даже увидеться с нами? Не беспокойтесь. Ее только что не облизывали. Одна женщина дала ей таблетку. Чтобы отпустило. Значит, бояться нечего? – спросила мама. Нечего. Он сказал, что исчезнет, и вы о нем больше никогда не услышите. Он просил прощения, но знает, что прощения ему не будет. Значит, теперь он все равно что умер, сказала мама. А Леон напыжился и сказал, что, если ты явишься, он тебя убьет, и Олив добавил: а я тебе помогу, товарищ-байкер. И опять они по-дурацки ударили кулаком о кулак.
В этот день, спустя три года после ночи Пса, в понедельник 7 июня 2010-го, я сказала, и челюсть у меня не заныла, и слова не спотыкались во рту, и мне не было грустно, и ничуточки не было больно, я просто сказала: папа ушел, как сказала бы: дождь перестал, огонь погас или: все готово, садитесь за стол.
И мне показалось, будто тысячи тонн миазмов и крови вдруг соскользнули с моих плеч, с моих бедер, стекли по моим таким длинным ногам. И пришли месячные, обильные, горячие, липкие. Мама подошла и обняла меня. Ее трясло. Кровь из моего нутра намочила ее ноги и впиталась в ковер в гостиной. Она плакала. Я улыбалась. Улыбалась моя ямочка. Я чувствовала себя легкой. Омытой. Живой.
* * *Ты все равно что умер.
21/05
Сегодня утром мне исполнилось семнадцать лет. Сегодня утром умер мой дедушка. Суперский подарок, сказала Саша. Я сейчас уезжаю в Лилль. Три часа поездом. Прямым. Ты не обязана туда ехать, сказала мне мама. А я хочу. Она не едет, и Леон тоже, он заявил, что ему плевать, что это не его дедушка, что его настоящий дедушка – отец Олива. И что ради отца убийцы он и не подумает никуда ехать.
22/05
Я у тети Анны. В очень красивой комнате окнами в сад. Маленький домик в старом Лилле. Рано утром мы поехали в Камбре, к Колетт. Она сидела и не дрожала больше. В ту самую минуту, когда дедушка умер, ее руки упали на колени, как два гнилых плода. Губы сомкнулись и больше не жевали. Голова тихонько склонилась набок и перестала трястись. За один час волосы ее окончательно побелели. Точно маленькая фата невесты. И я, кажется, поняла, отчего она дрожала: это жизнь дедушки еще дышала в ней, а теперь не было больше дыхания, только безропотная обреченность. Неподвижное горе. Тяжелое, как камни. Она обняла меня своими вялыми руками. И держала так долго. Потом она сказала нам, что последние недели были ужасны, он уже не мог съесть даже дольку мандарина; она выдавливала их над его ртом, сок тек по губам, по подбородку, и язык был не в силах его слизнуть. Он совсем ничего не весил. Невесомый груз сожалений. О чем сожалеют недостаточно любившие, когда уходят? Он больше не узнавал ее. Его глаза не открывались, но продолжали плакать. Оплакивал ли он то, что сделал мой отец? В эти последние недели Колетт трясло, как никогда. Отчаянно, с ураганными жестами, словно она пыталась подпитывать динамо-машину, сохранявшую искру жизни в дедушке. Ее жестикуляция нанесла дому большой урон. Все утро мы с тетей Анной убирали, отмывали осадок медленной смерти, собирали осколки жизни, воспоминания. В этом беспорядке я нашла открытку от моего отца, датированную летом 1983-го. Они с тетей Анной были в лагере в Альп-д’Юэз. Ему было тринадцать лет. «Прости, что я был злым с тобой, – написал он Колетт, – я постараюсь, я сделаю над собой усилие. Но все равно ты не мать, ни моя, ни моей сестры». Я никогда не могла представить себе отца тринадцатилетним, у меня в голове не укладывалось это его детство, умершая сестренка, другая, говорившая наполовину, ушедшая, сгинувшая мама. И Колетт в пылу ее гнева, Колетт в ее страдании, уже тогда, ибо быть всего лишь в порядке вещей больно.
