Дженгиз Тунджер - Конфискованная земля

— Ага, а почему бы тебе не научиться говорить Караахметли, если уж аллах дал деревне такое название?

Мастан вскочил, будто его иголкой укололи. Лицо залилось краской.

— Разбойника… — завопил он, — разбойника ставите выше меня… Выше государства, каймакама, вали…[11] Выше президента! Еще спрашиваете, почему я против… Это же разбойник! Разве можно его именем называть деревню? Это же позор вам всем на долгие годы! Я вот сообщу каймакаму, узнаете, как идти против государства…

По кофейне прошел ропот возмущения. Что-что, а уж называть Караахмета разбойником — этого никто не мог стерпеть.

— Это ты про кого так говоришь, про Караахмета? — выкрикнул Хасан.

— А ты как думал, дорогой? Не про моего же дядю…

— Упокой аллах его душу! — дружно вздохнули во всех углах.

Мастан забегал по кофейне, запыхтел:

— А еще мусульманами себя считаете! Мо́литесь за упокой души разбойника и злодея! Он разорял и убивал людей. Это такой нечестивец, каких свет не видывал!

— Аллаху лучше знать, Мастан.

— Да что вы понимаете в делах аллаха! — Мастан заахал, качал головой. — Будете в аду гореть, это я вам точно говорю. Караахмет — бунтарь, разбойник, мерзавец!

— Не говори лишнего, Мастан, — тяжело поднялся с места Хасан.

— Ты еще будешь меня учить!

— Не говори лишнего. — Хасан отмахнулся от него, как от мухи. — Караахмет — мой прадед. Я не позволю называть его мерзавцем.

Мастан оторопело уставился на Хасана.

— Он мне не позволит! Мерзавец твой Караахмет, мерзавец и есть!

— Ага, ты мне в отцы годишься. Я чту твой возраст. Не лишай меня почтения к тебе!

— Ты сам из бандитского рода! Где уж от тебя почтения ждать, разбойничье семя!

Хасан схватил со стола пепельницу и запустил ею в Мастана. Тот пригнулся, и она врезалась в картину «Прекрасная Фатьма»[12], висевшую на стене. Крестьяне окружили Хасана, усадили в углу. Мастан стоял и бормотал что-то скороговоркой себе под нос. Опомнившись, Хасан вскочил, ринулся к двери и, рывком распахнув ее, вышел.

— Я тебе покажу, нищий ублюдок! — донеслось ему вслед.

Снова нам выпала доля злая,  Что с нами станется — я не знаю.

С того дня прошло около недели. Хасан сидел в кофейне, опершись на обитый железом стол, и не шевелился, словно заснул сидя. Послышался привычный скрип двери. Вошел Мастан, важный, как всегда. Пиджак сзади оттопыривался, и виднелась серебряная рукоятка пистолета.

— Хасан!

Тот даже головы не поднял.

— Что?

— Мне нужно с тобой поговорить.

— О чем?

— Об ипотеке.

Хасан медленно повернулся к Мастану, внимательно посмотрел на него.

— Мы же условились: после урожая. И ты был согласен.

— Не отрекаюсь. Но с тех пор прошло много месяцев, а я от тебя еще ни куруша не получил.

— Вот соберу урожай — будут деньги.

— Не подыхай, мой осел, — новый клевер вырастет, тогда и поешь!.. Ты уже привык считать, что я прощаю долги. А на этот раз придется отдать.

— Иначе заберешь поле?

— Уговор был такой.

— Ну что ж, попробуй. Узнаешь, легко ли у человека поле отнять!

— Ишь ты, еще и запугивает. Мы не в диких горах живем. У нас на все есть закон. Когда он на твоей стороне — я покоряюсь судьбе, когда на моей — покоряйся ты.

— Разве закон на твоей стороне?

— Да вроде бы так.

— Посмотрим!

— Конечно, посмотрим. Я уже сообщил в касабу кому следует.

— Что сообщил? — не удержался Хаджи, внимательно следивший за разговором.

— Чтобы приехали исполнители.

— Ко всем?

— Нет. (Хаджи облегченно вздохнул.) Только к тем, кто не платит долги. (Хаджи проглотил слюну.)

— Это не украсит имя такого почтенного человека, как ты, — не выдержав, вмешался Сулейман Тронутый. — До урожая осталось совсем мало — каких-нибудь два месяца. Тогда уж отдадим все как положено, зернышко в зернышко.

— Жди — дожидайся. «Пока ждали — желтее свечи стали».

— Клянусь аллахом, ты же знаешь!.. — горячо заговорил Сердер Осман. — Если бы ты у меня спросил…

— Я тебя и спрашивать не стану.

— Я говорю: спросил бы. Нечестно это. Аллах все видит. В нашей деревне бедняк на бедняке. Одно слово, что хозяева. А зерна в амбарах на три дня не наскрести.

— Вот как! Выходит, я же и виноват, что даю в долг таким голодранцам. Небось трясетесь над каждым курушем, отдавать жалко.

— Мы на чужие куруши не заримся, — отозвался Сердер Осман.

— Тогда верните деньги.

Дверь отворилась, вошел Рыжий Осман. Увидев Мастана, он изменился в лице. Пробормотал приветствие и присел к столу.

— К нам собираются конфискаторы, — шепнул ему Сердер Осман.

— Это правда, ага? — повернулся Рыжий Осман к Мастану.

— Что правда?

— Да то, что говорят.

— А что говорят?

— Конфискаторы! — отчеканил Рыжий Осман.

— Ну и что конфискаторы?

— Собираются к нам…

— Да, приедут. А разве я вас не предупреждал, что долги платить придется? Для чего же существует ипотека, дорогой мой?

Рыжий Осман кашлянул.

— Конечно, долг…

Брови Мастана поползли на лоб.

— А долг, как ты знаешь, надо возвращать.

— Заплатим, ага!

— Чем? Ожерельями ваших жен? — хихикнул Мастан.

— Как соберем урожай, сразу же отдадим долги.

— Я долго слушал эту болтовню. Хватит, сыт по горло!

— Я все отдал тебе, ага, все, что получил в прошлый урожай. Ни одной тряпки себе не купил. Спроси у кого хочешь…

— А у кого я спрашивал, когда тебе в долг давал? Смотрю — плохо человеку. Сделаю, думаю, благое дело. Пусть, думаю, не голодает. Накормлю, думаю, человека, чтобы не помер с голоду… А теперь выходит, мне из-за вас без порток оставаться.

— Аллах тебя добром не обделил…

— Не обделит, если сам не будешь сидеть сложа руки. Я не треплю языком попусту, как вы. Бездельника ни аллах, ни шайтан не любит.

— Это кто же бездельник?

— Вы все.

— У нас материнское молоко носом идет — так работаем! Будь наша земля настоящей землей, давно бы богачами стали. В том-то и беда — бесплодна наша земля, нет ей благословения.

— А как с аукциона пойдет, по-другому заговорите.

— На землю аллаха нельзя сердиться, — сказал Сердер Осман. — Земля не уродит, так никто не наградит. Только ею и живем. Не взыщи, ага! Когда крестьянин разгорячится, сам не знает, что говорит.

— Стоит вашу землю забрать у вас за долги, как вы начнете называть ее и плодородной и благословенной. Эх вы, завистники! Все ваши слова ничего не стоят, а скажешь вам об этом — сразу на дыбы.

— Да что уж говорить… — примирительно произнес Сердер Осман. — Только ведь это наша земля. Скупая, каменистая, а все-таки наша. И хлеб на ней наш, и вода наша.

Мастан обвел всех взглядом.

— Дело не только во мне…

— Стоит тебе слово сказать — и конфискаторы подождут, — возразил Рыжий Осман.

— Я ждал до сегодняшнего дня. Не буду, думаю, наносить удара в лицо. Человеку, который тебе должен, и так стыдно. И хоть бы один пришел ко мне и вернул долг. Куда там!..

— У кого сейчас есть деньги? — отозвался Хаджи.

— Аллах свидетель! Не будь у меня долговых документов, вы бы еще отпираться стали: мол, не брали ничего.

— Клянусь, — ответил Сердер Осман, — не хочу ни одного чужого куруша! Сам аллах не заставит взять. Не зря говорится: пусть у завистника глаза лопнут! Мы не такие. Хватит с нас своей похлебки! В чужие кошельки не смотрим. Ты о нас так не думай.

— А что мне прикажешь думать? Болтать-то вы умеете… А я сужу о людях не по болтовне, а по делам. Как Намык Кемаль сказал: «Зеркало человека — его дела, не обращай внимания на то, что он болтает!»[14]Чем галдеть попусту, деньги бы раздобывали.

— Ты откуда родом, ага? — спросил Хаджи.

— Я здешний.

— Крестьянином себя считаешь?

— Ну да, а то кем же!

— А если так, ты знаешь крестьянскую жизнь. В наших руках деньги больше месяца не задерживаются: тут же расходятся на уплату долгов да на всякие мелочи. Спину некогда разогнуть, только и знаем, что сеять, собирать, отдавать…

— Да что там говорить… — Мастан как будто смягчился.

У крестьян на лицах затеплилась надежда. Хасан поднялся и вышел. Он уже предчувствовал, что будет дальше. Они начнут умолять Мастана. Пойдут на все унижения перед человеком, которого проклинали до этого каждый день. «Руки-ноги твои целовать будем…», «Благодетель ты наш», «Отец наш…», «Не обижай нас, не роняй своего достоинства…», «Кто еще, кроме тебя, нас поддержит!..» Лучше не слушать всего этого. От обиды кровь закипает в жилах!

Так и получилось.

— Джаным-ага[15],— обратился к Мастану один из крестьян. — Подождать бы тебе до урожая… Мы бы на тебя молились!