Дженгиз Тунджер - Конфискованная земля
— Что он болтает! — Мастан стукнул рукой по столу. — Мы потомственные земледельцы. Нас никакой климат не испугает.
— Это еще неизвестно, — отозвался Сейдали.
— Я — Мастан, слышишь? — Мастан ударил себя в грудь кулаком. — Открой пошире свои уши! Я — Мастан! Мастан!
— Кто же тебя здесь не знает! — примирительно произнес Муса.
Мастан медленно повернулся к нему.
— Есть тут один такой.
— Что ты, что ты, хозяин…
— Да вот… — Мастан ткнул пальцем в сторону Сейдали.
Муса промолчал.
— Я сорок лет живу в этих горах! — Мастан рассвирепел. Его вздумали поучать, давать ему дурацкие советы, «заботиться о здоровье». — Тебя еще на свете не было, а мы уже здесь джигитовали.
— Не сердись, ага, — спокойно ответил Сейдали. — Я это просто так сказал.
Мастан опять застучал кулаком в грудь.
— Ты еще узнаешь, кто такой Мастан! Запомни: пока еще, как говорится, хозяин постоялого двора — я.
— А я только путник, приютившийся на постоялом дворе, — в тон ему ответил Сейдали.
Мастан покраснел от гордости и злобы.
2Прошло уже три дня, как приехала зеленая арба. За это время в деревню прибыли жена и дочь Мастана.
Крестьяне ходили подавленные. Все понимали, что означает приезд этой женщины с растерянным взглядом, ее восемнадцатилетней дочери и двух верзил работников. Ничего хорошего не жди.
— Клянусь, найдется среди нас жертва!
— О, аллах!..
Люди только и делали, что шептались и судачили о приезде Мастана и возможных бедах, которые он привез с собой.
Каждый раз, когда появлялся Мастан, из дома в дом неслось: «Конфискация!» Для сорока кесикбельских деревень это было равносильно слову «смерть». Конфискация — это наказание, посланное аллахом. Она переворачивала всю жизнь людей, вторгалась даже в их сны. Она разлучала мать с сыном, жену с мужем. Она безгранично владычествовала в Кесикбеле. Она была беспощадна, безжалостна. Она сводила с ума. «Конфискация!» — это слово, как яд, отравляло кровь в жилах.
Все помнили, но никогда не говорили о ней. Стоит заикнуться об этом — крестьяне готовы живьем тебя съесть. Грозный, неумолимый враг эта конфискация. Она косила всех подряд, словно Азраил, ангел смерти, которого рисуют обычно с косой в руках, — косила до тех пор, пока не сгибались все спины, пока во всей Кесикбельской долине не оставалось ни одной улыбки, ни одного веселого лица. Конфискация была увлекательной игрой для тех, кто ее затевал; зато у того, кем играли, кровь стыла в жилах.
Крестьяне все время лихорадочно считали. Днем и даже ночью, проснувшись от кошмарного сна, они продолжали на пальцах подсчитывать, сколько зерен в одном колосе, какой урожай они получат с дёнюма[4], сколько выручат за него… Хватит ли, чтобы спасти поле от конфискации?
А теперь Мастан, по всему видать, явился в Караахметли надолго. Привезли тюки с вещами, жена его приехала, дочка… Вся деревня притихла в тревожном ожидании.
У Мастана была только дочь, а он всю жизнь мечтал о сыне. Он чувствовал себя обделенным, но никогда никому об этом не говорил. Ни жена, ни дочь Мастана до сих пор в деревне не бывали. Караахметлийцы только слышали о них и представляли их себе толстыми, высокомерными, вероломными — как сам Мастан.
Однако выяснилось, что Зюбейде-ханым, жена Мастана, не прочь подружиться с деревенскими женщинами. Но те сторонились ее, держались замкнуто. Только страх и почтение читала она на их лицах.
Люди из рода Мастана считают своим неотъемлемым правом внушать страх и почтение крестьянам Кесикбеля. Таков неписаный закон. И крестьянин делает почтительное лицо, а в сердце таится ненависть, застарелая, глубокая ненависть, которая не только не затухает, а, наоборот, с каждым днем усиливается. И из всех кесикбельцев сильнее других ненавидят Мастана жители деревни Караахметли.
Эта старая и долгая история, однако все знают ее как свои пять пальцев. Дети рождаются с нею, как с руками и ногами. Они впитывают эту ненависть с молоком матери. История этой ненависти — их повивальная бабка. Мать привычно рассказывает ее своей дочери, отец — сыну, и рассказывают в таких подробностях, будто все произошло только вчера.
Название деревни Караахметли пошло от имени — Караахмет. Мастан и власти всеми силами мешали укоренению этого слова. Официально деревня называлась Кайран, но в Кесикбеле никто не называл ее так. Это официальное название крестьяне настолько забыли, что даже удивлялись, когда слышали его от кого-нибудь.
Караахмет был крестьянином. Он жил еще во времена султанов. Сильный, мужественный и справедливый человек, он считался самым умным не только в своей деревне, но и во всем Кесикбеле. Выручал тех, с кем случалась беда. Никого не обижал, со всеми жил в ладу, кроме людей падишаха[5]. За это его особенно любили.
Однажды нагрянули в Кесикбель сборщики податей на лошадях. У крестьян ни денег, ни хлеба. Какое до этого дело нашему пресветлому падишаху! Караахмет выступил вперед:
— Подите скажите ему, что у нас нет ни куруша[6]. Не убивать же людей за это!
Тут Хафыз-ага, самый важный из всадников, сидевший на самой красивой лошади, замахнулся плетью и хлестнул Караахмета по лицу. Тот силен был, как дэв[7], и на земле всегда стоял твердо, словно каменный великан, но такого удара не выдержал — свалился как подкошенный. Потом поднялся, окинул всех взглядом и зашагал прочь.
И полетела стрела из лука — не поймаешь. С винтовкой в руках, на вороном коне ускакал Караахмет через яйлу[8] в горы Сарымахмут, туда, где и орел гнезда не вьет.
С тех пор беспокойная жизнь настала для Хафыза-аги. Только завидит Караахмет кого-нибудь из его свиты, подъезжает и говорит:
— Передай этому негодяю: пусть не смеет обижать крестьян.
Хафыз-ага бесился от ярости, но сделать ничего не мог. Много людей было послано ловить Караахмета. И все как в воду канули. Цена за его голову росла. От пяти золотых дошла до ста.
А к Караахмету стекался народ. Он стал настоящей грозой для Хафыза-аги, для всех знатных вельмож.
Как-то взял Караахмет себе в отряд писаря — Мустафу Мастана из деревни Чакаллар. Во всем Кесикбеле только он да Хафыз-ага умели писать.
Мустафа Мастан быстро втерся храбрецу в доверие. Однажды на рассвете проснулись в отряде — Караахмета нет. Глядь, и Мустафы нет. В душу людей заполз червь сомнения. Кинулись на поиски и нашли возле речки Озюрлюк обезглавленный труп Караахмета. Так и правят с того дня в Кесикбеле те самые сто золотых…
Прокляли крестьяне не только Мастана, но и всю деревню Чакаллар. И чакалларцы отреклись от него. Чтобы разозлить любого из Чакаллара, достаточно назвать его земляком Мастана.
Мастан знает эту историю. Оттого-то он и не оставляет деревню Караахметли в покое, строит людям козни, изводит даже по мелочам. Один раз — это было уже во время его последнего приезда — зайдя в кофейню, он поймал обрывок фразы: «В нашем Караахметли…» Тут и началось:
— Кайран надо говорить! Что еще за Караахметли? Или вам не нравится государственное название?
— Так наши деды говорили, — возразил Салтык. — Стало быть, от аллаха это название.
— Посмотрите на этого голодранца — не нравится ему название, которое дало правительство!
— Так уж мы привыкли. Последний человек тот, кто обычаев не уважает. Деревня — Караахметли, а мы — караахметлийцы.
Мастан, тяжело дыша, схватил парня за грудки.
— А если приедет каймакам[9] и спросит, что это за деревня, как ты ответишь?
— Караахметли.
Мастан стукнул кулаком по столу:
— Спроси у любого, каждый скажет тебе — Кайран!
— Пусть говорит, а мы не признаем.
— Аллах свидетель, с вами до белого каления дойдешь! Раз ты не признаешь названия, которое дало государство, это все равно, что ты не признаешь самого государства, понял?
Салтык пожал плечами.
— Кто едет к нам по делу, тот называет нашу деревню Кайран, а свои — Караахметли. Так уж повелось.
— Я вам покажу Караахметли!
Вся кофейня примолкла. Мастан расстегнул две пуговицы на минтане[10] и начал выколачивать наргиле. Он чувствовал себя победителем.
И тут в разговор ввязался Сейдали. За ним уже давно закрепилась слава опрометчивого человека.
— Ага… — начал он.
Мастан волком взглянул на него.
— Ага, — продолжал Сейдали, — мы говорим Юсен, а в городе говорят Хусейн. Так и с названиями.
Мастан положил наргиле на стол.
— Ты что, в материнской утробе научился говорить Юсен?
— Да уж научился…
— Так же научишься и Кайран говорить. Трудно, что ли? Деньги за это платить не надо.
Сейдали не сразу нашелся. Все понимали — он вступил в неравное единоборство. Хватит ли у него смелости продолжать? Но он не отступал:
