Гарри Гордон - Огни притона
— Ша, лахудра, — прикрикнула Лиза и закусила шоколадной конфетой. — Ты хоть рентабельная?
— Пока не горю, — пожала плечами Люба, — пару копеек на старость… На девочек много уходит. Они у меня зарабатывают как белый человек.
— Так урежь…
— Я тебя умоляю. Это дело принципа. Еще когда я была девочкой, я поклялась: стану человеком — никаких обид. Так они за меня горой. А расходов, конечно, много, плюс болезни, минус здоровье. Мусору участковому на лапу надо? — надо. Так он у меня имеет за три хорошие лейтенантские звездочки. Заметь, чистыми, никакой бездетности.
— Может, ему натурой.
— Не. Он не по этому делу. Молоденький, женился недавно. Хороший мальчик. Ну, давай еще по рюмке. Кажется, голова проходит. Гитлерша! Какие планы?
Гитлерша вышла из ванной с полотенцем на голове.
— Я сегодня на выезде. Не жди меня, мама, хорошего сына…
— Что-то я не помню.
— Как же… у начальника артиллерийского училища гость с Киева. Крупный вояка.
— А, да. Хорошо, хоть рядом.
— Что хорошего, — пожала плечами Гитлерша.
Лиза рассердилась:
— Или мы будем играть в морской бой, как я это делаю на работе, или ты меня развлекай. А то я пошла, восьмой час. Мой уже, наверное, разоряется…
— Ты, тогда, правда, иди, — вздохнула Люба, — а я полежу, пока никого нет. Спасибо тебе.
Полежать Любе не удалось: едва ушла Лиза, на пороге появился подвыпивший Валера. Он втолкнул в прихожую худенького мальчика в очках и с большими розовыми ушами, вызывающе чистыми.
Валера был мелкий фарцовщик на все руки — от чешских красных рубашек и ботинок на каучуке до магнитофонных бобин с Реем Чарльзом и Луи Армстронгом. Приглядывался он и к новому делу, прибыльному, но рискованному — иконы были в ведении государственной безопасности.
— Какого я тебе мальчика привел, Любаня, это не мальчик, а первый концерт Чайковского. Пацан с нашего двора. Угощаю. Проходи, Аркаша, ни в чем себе не отказывай, тетя Люба — правильная баба. Гитлер есть?
— Тут не Гитлер нужен, тут, скорее, Зигота, — размышляла Люба.
Потом пригляделась.
— А сколько тебе лет, мальчик?
— Семнадцать с половиной, — насупился Аркаша.
— Вот видишь, ребенку еще нет шестнадцати. Что-то ты, Валера, маху дал. Это же мичуринец, юный натуралист, куда ты смотрел? Пойдем, посидим? А Зигота свободна, спит, наверное. Так я мальчика не пущу. Ты, если хочешь, сходи по-быстрому. А мы с Аркашей пока чаю попьем с абрикосовым повидлом. Аркаша, ты любишь абрикосовое повидло?
Валера поставил на стол бутылку виски, распахнул окно и закурил американскую сигарету.
— Представляешь, Любаня, я тебе чуть двух французов не привел. Соскочили в последний момент. Законные мореманы, в чинах.
— Вот этого не надо. Валера, заруби себе на носу — никаких иностранцев! У меня приличное заведение. Мне только МГБ не хватало. Мусоров я еще с божьей помощью прокормлю.
Аркаша не сводил с Любы черных, как дырочки, глаз. Он знал, что идет к доступным женщинам, стеснялся, хотел сбежать, но любопытство одолело, и Валера держал его за руку, а он здоровый, с ним не страшно.
Аркаша представлял себе что угодно: пляски на сундуке мертвеца, поножовщину, мат и скрежет, полуметровые клеши, залитые алой морской кровью, все представлял себе Аркаша, но такое…
Это была «Незнакомка» Блока, гений чистой красоты. Строгие черты лица озарялись грустными глазами и оттого становились мягкими и загадочными. Каштановые волосы стянуты на затылке тяжелым узлом, высокий благородный лоб, гладкие загорелые плечи, глубокий вырез платья. Аркадий понял, что это судьба. И ничего, что она старая, лет тридцать или даже тридцать пять, это не имеет никакого значения.
Дыша духами и туманами, Люба разлила чай по фарфоровым, из сервиза, чашкам, и стала расспрашивать Аркашу об учебе, конечно же, в школе Столярского, о том, какие бывают скрипки — я знаю Страдивари — о девочках-соученицах.
Вошел Валера в одних плавках, искоса глянул и стал рыться в шкафчике:
— Где у нее эти чертовы маковки…
— Валера, — поморщилась Люба, — я тебя умоляю, быстрее…
— Та сейчас. Только оденусь. Сдались ей эти маковки!
Когда Валера вышел, Аркаша выплеснул чай в раковину, быстро налил себе коньяку и выпил. Нога его дрожала, пятка выбивала об пол частую дробь.
— Ну вот, какие глупости, — укоризненно пропела Люба, — кушай лучше повидло.
Аркаша рывком поднялся со стула, подскочил к Любе и стал слюнить ей плечо.
— Ай-ай-ай, — настоящие вундеркинды так себя не ведут, — увещевала Люба, мягко откидывая голову Аркаши, — ну что, что особенного, это сиська, как у мамы…
У Аркаши, казалось, выросла третья рука, четвертая, пятая. Люба резко встала.
— Вот что, кореш, — другим голосом сказала она и налила полчашки коньяку. — А ну-ка выпей.
Аркаша решительно выпил и тут же, как по команде, обмяк.
— Молодая, — лепетал он — с чувственным оскалом… я с тобой не нежен и не груб…
Вошедший Валера, увидев эту сцену, захохотал, откупорил бутылку виски.
— Давай, Любаня. Извини. Зачем ты его напоила?
— Так ведь сладу нет, — нахмурилась Люба, отпивая глоток, — нет, не буду, башка трещит. А Зигота опять спит?
— Ну да, если доела маковку.
— Ты сказал, вы с одного двора, — кивнула Люба на потухшего мальчика, — так довези его до квартиры.
— Ну да, — улыбнулся Валера, — сдать папаше на руки? Так это туши свет, бей по выключателю. Я лучше прислоню его к двери, позвоню и слиняю, как последний пацан.
— А что у него за папаша?
— Прокурор Воднотранспортного района, ни больше, ни меньше. Железный большевик!
— А как его фамилия?
— Заславский, Роман Борисович.
— Понятно, — кивнула Люба и глянула на мальчика. — Между прочим, совсем не похож. На такси дать?
— Обижаешь, Любаня.
Валера подошел к Аркаше и поднял его за ворот рубашки.
— Пошли, прокурорыш. Сделай тете Любе ручкой.
— Ой, не надо, уже пытался, — морщась, засмеялась Люба.
За завтраком Гитлерша ласково глянула в глаза и попросила:
— Мама Люба, пусти в свободное плавание. На две недели.
— Куда это?
— Один штымп из Товарищества художников пригласил. Круиз по Крымско-Кавказской. На «России», шик мадера. Он, я так понимаю, керосинить будет с утра до ночи, как сапожник, а я поработаю. Отпусти, а? Я тебе денежку привезу.
— Да что я, изверг? Поезжай себе, заработай. А мне отдашь по среднесуточной.
— А я что, — проснулась Зигота, — буду одна пахать, как Папа Карло?
— Тебе же лучше, — рассмеялась Гитлерша, чмокнула Любу и принялась мыть посуду, напевая:
По морям и океанамНелегко пройти,Но такой как ты желаннойВ мире не найти…
Раздался звонок, Люба глянула на ходики, пожала плечами и пошла открывать. На пороге стоял бледный Аркаша, стиснув тонкими руками букетик «чернобривичков».
— С клумбы наломал? — усмехнулась Люба. — Ну, проходи, чего стал? Зина, поставь цветочки в воду.
Зина с трудом высвободила мятые стебли из пальцев скрипача и пропела:
В парке ЧаирРаспускаются розы…
Девочки разошлись по комнатам. В кухне Аркаша, отказавшись сесть, нервно протер очки и сбивчиво объяснил, что ему стыдно за давешнее свое поведение, что ему ничего такого не надо, что он уважает Любу как личность, и он просит позволения иногда быть рядом, дышать с ней…
— Хорошо, хорошо, — торопливо перебила Люба, — садись, покушай.
Аркаша покорно ковырял вилкой голубцы.
— Я придумала, — помолчав, сказала Люба, — мы с тобой сейчас поедем в зверинец. Ты давно там не был?
— С детства, — улыбнулся Аркаша.
— Ой, как давно! Там, говорят, появился новый зебу.
Люба перекинула через плечо белую лаковую сумочку.
— Давайте, я понесу, — галантно предложил Аркаша.
— Молодой человек, — назидательно сдвинула брови Люба, — никогда не таскайте женских сумочек. Это неприлично. Как если бы вы несли, прости Господи, лифчик. Понял?
Аркаша покраснел. В трамвае он ринулся навстречу кондукторше и купил два билета.
В зоопарке было пусто. Несколько мамаш с детишками, кривляющимися возле обезьян, трое забредших колхозников внимательно разглядывали каждого зверя и качали решетки, проверяя их на прочность, один пьяный норовивший оплевать верблюда.
Звериный запах обрадовал Любу, он напоминал запах скотного двора в ее селе Карманивка. Аркаша поначалу куксился, исподлобья поглядывал на драную волчью пару, на клетку с лисой, которой не было — она забилась от жары в деревянную нору.
Он не совсем понимал, зачем он здесь, и ловил себя на мысли, что эта незнакомая тетка пахнет зверем, как эти степенные колхозники, как этот плюющийся пьяный. Он подозревал, что она привела его сюда сознательно, чтобы унизить, указать на возраст, поставить вровень с этими детишками.
