Гарри Гордон - Огни притона
— Вы, наверное, много учились, — уважительно сказала Люба. — Кто вы были по специальности?
— Почему был? Я и сейчас — свободный художник. Я, обходя, моря и земли, глаголом жгу сердца людей. Это Пушкин так про меня сказал.
— Я, конечно, не такая образованная, но мне Пушкин нравится. Особенно это… — Люба наморщила красивый лоб. — Ага:
Нехай у гробового входа
Гуляет молодая жизнь…
— Правда, хорошо?
— Правда — удивился Адам.
— А, правда, что Пушкин родился на Холодной балке, и фамилия его была Гуренко?
Адам поперхнулся вином и ответил с улыбкой:
— Можно и так. Почему бы и нет… какая разница… Ну так что, год семьдесят пятый?
Они уже играли в будущее, Любе было интересно и немного жутко, и в то же время неловко, будто они занимались чем-то стыдным на чистой природе.
— Подождите, — она сделала глоток, — вот я давно хотела спросить — как вы живете, что вы кушаете, кто вам стирает?
— Вы когда-нибудь видели, чтоб я кушал? — удивился Адам. — Со мной все в порядке. Я живу, между прочим, на Пушкинской улице. А помогает мне дочка, если очень надо.
— Вы, наверное, воевали?
— И воевал и сидел. Воевал немного, полтора года. А потом трибунал, пятьдесят восьмая, Карлаг. Все, как у людей, ничего интересного.
Люба печально покивала:
— А за что сели?
— Ни за что, как известно, дают двадцать пять. А мне только десять. Я был командиром «Катюши», гвардии капитан. И попал в плен вместе с установкой. А это делать строго воспрещается. Из плена бежал, попал к своим…
— До сих пор снится?
— А как же… и фронт и лагерь. Неизвестно, что страшнее. Но двинулся мозгами я по другой причине… В лагере, в леспромхозе мы брали живицу. Знаете, сок хвойных деревьев. Скипидар производят и многое чего. Работа не пыльная — надрезы делаешь, вставляешь воронку. Только после всех этих дел вековые лиственницы, тридцатиметровые, в два обхвата, желтеют и через пару лет рушатся, как боевые товарищи. А главное, давят собой молодняк.
Адам поднялся, закатал брюки, прошелся по твердому мокрому песку, охлаждая ноги в теплой пене. Затем вынул из ботинок носки и вернулся к воде — прополоскать.
— Давайте я постираю, — неожиданно для себя предложила Люба.
— Что вы, что вы, — Адам повернулся к ней спиной, отжал носки и положил их на камень.
— На чем мы остановились… ах, да, вторая бутылка. Итак, поехали.
Адам не шаманил, не чревовещал, не впадал в транс: попивая вино, он улыбался и смотрел в глаза, может, чуть повыше.
— Черт те что в стране происходит. Мы с вами уже выяснили в прошлый раз, что Хрущев погорел на кукурузе и политике, а на его месте новый хохол, помоложе, а может, и молдаванин. Чорнi очи, карi брови. Так вот, никто ничего не делает, все пьют и воруют, воруют и пьют. Из полей доносится налей… Пошла мода на сумасшедшие дома. Художники сидят, писатели. А на зоне — пусто. Сплошные фарцовщики да валютчики. И анекдотчики. Вообще, спрос на хохму высокий.
— А что еще модно, — спросила Люба. — Что носят?
— Дудочки давно сошли, опять появились клеши, только смешные, веером. Американские рабочие техасы стоят бешеные деньги у фарцовщиков.
— А женщины?
— Женщины то же самое. Те же штаны, только шире и волнительнее. Курят сигареты со специальным фильтром, как в Америке, видели «Адские водители»? Рок и буги уже не танцуют.
— Дальше, — произнес он, отхлебнув — ширится научно-технический прогресс. ЭВМ внедряется во все сферы народного хозяйства. А в быту — телевизоры в каждом доме. Большой экран, хорошо видно, цвет…
— Дорого?
— Да нет, доступно, раз в каждом доме. Кроме того — холодильники, морозят — будь здоров, и почти везде — телефон…
— Что-то я не вижу идеи, — закапризничала Люба. — И так понятно, что прогресс. Страна идет со славою навстречу дня. Тут можно пофантазировать. А главное — что?
— Главное? Хорошо, пусть будет главное. Представляете, сударыня, идете вы по городу и ощущаете беспокойство. Все вроде на месте: дома на месте, акации на месте, даже платаны на бульваре Фельдмана — и те на месте. И Дюк стоит, как ни в чем не бывало. И, вдруг, вы замираете, как тот Дюк: за целый день вы не встретили ни одного еврея…
— Куда ж они подевались? Выкрестились? Или их поубивали? Неужто погромы, — забеспокоилась Люба.
— Хуже. Евреи стали ходовым товаром. Особенно женщины. На них женились, меняли фамилию Процюк на Бенимович, вчерашние антисемитки выходили замуж за таких жидяр, что и подумать страшно. А все для того, чтоб получить израильскую визу и уехать.
— Ой, если все наши туда приедут, что будет с ихними!
— Не все в Израиль, не все. Можно и в Америку. В Нью-Йорке даже особый квартал приготовлен, для компактного проживания. Накрыт, так сказать, стол…
С горки выкатились на пляж две девушки в фетровых шляпах с бахромой.
— Привет сопляжникам, — крикнула одна из них, сдирая на ходу платье.
— Инна, — поморщился Адам, — вы же студентка филфака. Пора, наконец, иметь чувство слова!..
— Я больше не буду, — засмеялась Инна, — как вода?
Ее подружка округлила глаза, всплеснула руками и закричала в притворном ужасе:
— Адам! «Катюшу» стырили!
Адам побледнел, руки его задрожали, крупные капли выступили на лбу.
— Ах ты сука рваная, — произнес он сиплым шепотом, — курва, тварь позорная… Чтоб тебя покроцали!..
Сбивчиво матерясь и заикаясь, он поднялся на нетвердых ногах, разбил бутылку о скалу, и двинулся было на обидчицу, но Люба крепко сгребла его в охапку и прижала к груди.
— Ничего, ничего, — шептала она, показывая девушкам кулак и решительной отмашкой предлагая им сгинуть. Девушки скрылись под скалой.
— Ничего, ничего, — Люба осторожно вынула бутылочное горлышко из обмякшей адамовой ладони.
Притихший Адам что-то забормотал.
— Что ты, рыбонька?
— Дай мне, дай, — невнятно бубнил Адам, — дай же, мне надо…
— Конечно, конечно, миленький, дам, святое дело, прямо сейчас, хочешь, вон под той скалкой?
Адам отстранился и посмотрел на Любу ясными глазами
— Дай денег, — сказал он жестко.
Люба заплыла далеко. Она ни о чем не думала, ничего не чувствовала, просто не хотелось возвращаться на берег. Когда она, наконец, повернула, то увидела с нового своего горизонта весь высокий обрыв, от подножья до черной каемки почвы на стыке с сатиновым небом, и крутую, вьющуюся в небо тропинку, подвластную только местным пацанам, и темную фигурку Адама где-то посреди. Адам балансировал левой рукой с зажатой в кулаке купюрой, и двигался неровно, толчками, будто волок за собой тяжелое переломанное крыло.
* * *
Под вечер у Любы разболелась голова, кухонное окно пришлось закрыть: на улице клали асфальт — треск, грохот, матюки, а главное — вонища. Таблетку пирамидона она запила компотом, и хотела уже выйти пройтись, но пришла Лиза. Старые боевые подружки виделись теперь редко — Лиза работала целыми днями в канцелярии Пароходства, и потом у нее семья: муж, объелся груш, мугырь с канатного завода, дети, мальчик и девочка.
— Ты совсем обнаглела, подруга, — с порога заявила Лиза, — почему я должна рысачить через весь город в эту пылюку… Есть радио с «Кинбурна» — рассказала она, усевшись, — придут по графику, тринадцатого сентября. Твой шмаровоз, кажется, набил кому-то морду.
— Голубцы будешь? — спросила Люба.
— И чего-нибудь выпить. Замоталась я.
Люба достала из шкафчика початую бутылку коньяка.
— Армянский? — оживилась Лиза. — А ты знаешь, что армянский коньяк делают…
— Знаю, знаю, на Куяльнике. Этот настоящий.
Их прихожей раздалось шарканье, хлопнула входная дверь, в вдогонку женский голос умоляюще пропел:
Без меня не забывай меня,
Без меня не погаси в душе огня…
В кухню вошла Зинка-Гитлер в китайском халате.
— Мама Люба, вода согрелась?
Тонкими руками она, крякнув, сняла с плиты тяжелую выварку, отволокла в ванную и снова появилась на пороге.
— Такой фуцен попался, не дай Бог. Где ты их откапываешь, мама Люба? Кугут кугутом, а с претензиями. Ну, я его уделала, как врага народа. Будет теперь родину любить…
— Не разгони мне клиентуру, — вяло сказала Люба и повернулась к Лизе, — мертвый сезон, август. Все разъехались по Пятигорскам и Трускавцам, моря им мало… Ну, будь здорова?…
Гитлерша в ванной грохотала тазиками и пела во весь голос:
А мы танцуем с тобойПод весенней листвою,Нас видит только ночьВ аллее голубой…
— Ша, лахудра, — прикрикнула Лиза и закусила шоколадной конфетой. — Ты хоть рентабельная?
— Пока не горю, — пожала плечами Люба, — пару копеек на старость… На девочек много уходит. Они у меня зарабатывают как белый человек.
