Амин Маалуф - Врата Леванта
Чем мы еще занимались? Ничем особенным. Прогулки? Несколько шагов по саду, время от времени, всегда недалеко и под бдительным присмотром… И однако я должен признать, что довольно быстро — при помощи утреннего «кофе» — привык к подобному режиму.
Вижу, ваши глаза расширились от ужаса. Не обманывайте себя! В таком существовании есть своя прелесть. Несомненно, бывают лучшие условия, но можно легко представить себе и куда более худшие. Для миллионов живых существ это был бы почти рай. Конечно, если задаешься вопросом, что происходит с твоей жизнью, то бунт неизбежен. Однако в Клинике мы подобными вопросами не задавались. Впрочем, много ли во всем мире найдется людей, которые задали бы себе этот вопрос хотя бы раз в жизни?
Что касается меня, я находился в таком смятенном состоянии духа, что эта новая жизнь сама по себе не могла привести меня к бунту. Я избавился от своих демонов, от навязчивых мыслей, от эмоционального напряжения, от жалостливых взглядов других людей. Да, я свыкся с режимом Клиники, я позволил себе впасть в оцепенение — с радостью, которую, говорят, испытывают те, кто засыпает в снегу, чтобы больше не проснуться. И я тоже мог бы больше не проснуться.
Внешний мир пугал меня и внушал мне отвращение.
Внешний мир принадлежал теперь моему брату!
Было время, когда я считал, что мир этот принадлежит мне. Битва с нацизмом. Послевоенные надежды. Толпы слушателей, приходивших на мои лекции. Проходимцы сидели в тюрьме. А я прижимал к своему невинному сердцу женщину, о которой мечтал. Для меня тогда, казалось, не было ничего невозможного.
Теперь это время было далеко. Снаружи процветай мой брат.
Я сказал «снаружи». Это был жаргон нашей лечебницы. Мир «снаружи» был загадочным, мы говорили о нем не столько с сожалением, сколько со страхом. Неужели я тоже? Да, в определенном смысле и я тоже: не одни только другие пациенты боялись пропасть во внешнем мире. Я говорю «в определенном смысле», поскольку нужно знать, о каком из моих «я» идет речь! Об Оссиане? О Баку? Тот человек, который находился в Клинике, сохранял свое «я» лишь частично. В ясном уме и памяти никогда бы я не принял решения покориться.
Вместе с тем ваше удивление мне понятно. Это правда, что я почти не сопротивлялся. И, смотря с высоты пережитого, знаю почему. Все запуталось в моей жизни. Я чувствовал, что не смогу продолжать учебу. После блестящего начала я так и не сумел обрести прежнее умение сосредоточиться, равно как и прежний энтузиазм. Мне исполнилось тридцать лет, а я все еще был не в силах оторваться от своего прошлого в погоне за несбыточным будущим. Едва ощутив первые признаки помешательства, я понял, что уже никогда не смогу стать врачом. Я старался не думать об этом, но поражение исподволь подтачивало меня.
Что касается Клары, то я знал, что не сумею ее вернуть, пока не обрету спокойствие духа — нечто вроде безмятежности в оценках и в поведении. Это также подавляло мою склонность к мятежу, мешало мне начать отчаянную борьбу. Все в моей жизни складывалось плохо, но я был убежден, что она станет еще хуже, если мне вздумается проявить упрямство.
Добавлю, наконец, что даже в том случае, если бы я заколебался в выборе между покорностью и бунтом, чашу весов склонили бы те лекарства, которые мне давали ежедневно.
И я смирился с преждевременной старостью. Стал очень терпелив. Время шло. Сколько все это продлится? Точный срок я не мог назвать. Несколько месяцев? Несколько лет? Все было неопределенно. Но и тогда я предчувствовал, что мое заточение не будет вечным. Я чего-то ждал. Какого-то знака, скажем так. Чтобы не сказать чуда. Все это было очень смутно, но та часть моего «я», которая еще оставалась живой, продолжала в это верить.
И чудо произошло. Или, чтобы выразиться точнее, чудо медленно подготовило для себя почву. В основном без моего ведома. Долгое время я о нем не подозревал. Быть может, потому, что спасение пришло вовсе не оттуда, откуда я его ждал.
Вечер субботы
— Начиная с завтрашнего дня мы больше не сможем встречаться, — предупредил меня Оссиан, когда я вернулся в гостиницу в субботу, после сиесты.
— А если вы не успеете закончить рассказ?
— Сегодня вечером я расскажу вам все, что успею, мы будем бодрствовать, сколько сможем. Если же что-то останется недоговоренным, значит, так тому и быть…
— Быть может, в другой раз?
— Не будем терять времени, — сказал он, — я постараюсь не слишком тянуть…
Однажды брат приехал за мной в лечебницу. Около полудня. Это был мой первый выход за четыре года. Да, я ни разу не покидал больницу с момента заключения туда. И посещали меня весьма редко. Селим появлялся раз в год, чтобы спросить, все ли у меня хорошо. Я отвечал «да», и он тут же уезжал обратно.
С сестрой я виделся несколько чаще. Она привыкла проводить лето на Ливанской Горе, спасаясь от египетской жары, и, пользуясь случаем, заезжала ко мне — дважды или трижды за сезон. Думаю, в эти дни мне давали удвоенную порцию одуряющих транквилизаторов. Потому что я тупо смотрел на нее, когда она тщетно пыталась завязать со мной разговор, расспросить, напомнить о прошлом — и слышала в ответ лишь мычание. Тогда она уходила, вытирая глаза.
Этот первый выход должен был стать для меня событием. Но я не испытывал ни радости, ни печали. Самое большее — был слегка заинтригован, да и то не слишком! Поскольку директор сказал мне об этом в последний момент, я не изменил своим привычным занятиям. Играл в карты, когда меня позвали. Уступив кому-то место за столом, я направился к дверям.
Шофер открыл передо мной дверцу большой черно-белой машины. Селим сидел на заднем сиденье. Был любезнее, чем обычно. Заявил, что устраивает в доме важный обед и хочет, чтобы я на нем присутствовал. Тут он в очередной раз солгал. Важный обед действительно имел место, однако Селим был не такой человек, чтобы сказать себе в приступе великодушия: «Почему бы не привезти сюда из психушки моего бедного брата…»
Истина заключалась в другом. Селим стал одним из самых видных коммерсантов в стране. Должен признать это, хотя и не без горечи… Прежний мелкий спекулянт был почти забыт. Другое занятие? Другой масштаб? Как бы там ни было, он ворочал миллионами, пересаживался с самолета на самолет, создал себе имя, обрел респектабельность.
Впрочем, это было видно по нашему дому. Новое богатство затмило старое. В саду, некогда одичавшем и заросшем, появились роскошные газоны, ради чего пришлось вырубить карликовые смоковницы, которые одухотворяли наш пейзаж, ибо родились, кажется, одновременно с камнями, — уцелело лишь несколько чахлых сосен.
В самом доме исчезла старая мебель, привезенная из Аданы. Ее сменили позолоченные кресла, формой напоминавшие жабу. Были убраны также и потертые ковры, сотканные полтора столетия назад. Лишь мою комнату не тронули. Никто не заходил туда — даже с целью смахнуть пыль. Но это не помешало мне растянуться на постели и задремать. Меня привели в изнеможение эти несколько минут в пути.
За мной пришли и разбудили при появлении первых гостей. Я не знал, кто приглашен. Не задал ни единого вопроса, а брат мне ничего не сказал — быть может, хотел сделать мне сюрприз. Гостей оказалось немного, но это были важные персоны. До такой степени, что мой брат счел нужным нанять дворецкого.
Первой появилась машина французского посла. С ним прибыл один из членов правительства. Да, это был Бертран! Вернее, тот человек, которого звали Бертраном во время Сопротивления.
Похоже, он часто обо мне осведомлялся. Написал Кларе, которая сообщила ему то немногое, что ей было известно. Затем послу. Тот произвел собственное расследование: выяснив, где и в каком состоянии я нахожусь, он посоветовал министру не встречаться со мной.
Но Бертран умел настоять на своем. Не желая обижать его, дипломат прибегнул к этой хитрости со званым обедом. Справедливо предположив, что мой брат, который жаждал почестей и уважения, не откажется от возможности усадить за свой стол французского министра. Однако появление в доме министра целиком зависело от моего присутствия. Было совершенно немыслимо, чтобы высокопоставленный государственный чиновник, находившийся с официальным визитом в чужой стране, принял приглашения частного лица — в особенности коммерсанта с сомнительным прошлым. Напротив, бывший руководитель ячейки Сопротивления имел полное право встретиться с товарищем по оружию. На время обеда дом Кетабдара вновь стал принадлежать мне.
Жалкий маскарад. Гнусная сделка. И главное, крайне унизительный для меня день, хотя в конечном счете он пошел мне на пользу.
Почему унизительный? Из-за несовпадения… Вы сейчас поймете.
Когда за мной приехали, я имел в своем активе, если можно так выразиться, четыре года принудительного спокойствия. Даже утром того дня меня заставили выпить неизбежный кофе. Последние часы перед выходом я провел с другими пациентами, держа карты в наполовину оцепеневших руках. Все мы вели одинаковый образ жизни — говорили, двигались в одном и том же ритме. Постороннему наблюдателю это могло бы напомнить замедленную съемку. Сцену патетическую или комичную. Для нас это было обычным существованием.
