Амин Маалуф - Самарканд

Амин Маалуф

Самарканд

Моему отцу посвящается

А теперь обрати свой взор на Самарканд! Разве он не царь городов? Гордый, вознесшийся над всеми остальными городами, держащий их судьбы в своих руках?

Я поведаю вам историю книги, которая лежит на дне Атлантического океана.

Возможно, развязка этой истории вам знакома, о ней тотчас возвестили газеты, а некоторое время спустя были написаны и книги. Когда в ночь с 14 на 15 апреля 1912 года ввиду берегов Ньюфаундленда затонул «Титаник», одной из самых невосполнимых потерь стал единственный в мире экземпляр рукописи «Рубайят» Омара Хайяма, персидского мудреца, поэта и астронома.

О самой катастрофе мне нечего добавить: уже подсчитано, скольких людей она лишила жизни, каков урон, понесенный владельцами компании. С тех пор минуло шесть лет. Меня занимает лишь судьба того полнокровного творения человеческого духа, воплощенного с помощью бумаги и чернил, чьим недостойным хранителем я являлся краткий миг. Ведь это я, Бенжамен О. Лесаж, вырвал его из цепких объятий его родной Азии. Ведь это в моем багаже попало оно на «Титаник». Ведь это мой надменный век положил конец его существованию, длившемуся не одно столетие.

С тех пор мир все больше обагряется кровью и погружается во тьму, а мне жизнь так больше ни разу и не улыбнулась. Я намеренно отстранился от себе подобных, чтобы слышать один голос памяти, лелеять одну простодушную надежду и созерцать одно видение: наступает завтра, и защищенная прочным золотым корпусом ларца, нетронутая тленом рукопись поднимается из мутных морских глубин, обогащенная еще одной страницей — подводной одиссеей. Пальцам снова дано открыть ее, перелистать, а плененным красотой очам проследить за ее необычайной судьбой, изложенной на полях и неотделимой от судьбы ее создателя с его первыми рифмами, первыми пьянительными успехами и страхами. А попутно и за историей секты ассасинов.

Взгляд задерживается на песочно-изумрудной миниатюре, под которой ни даты, ни подписи, только вот эти пылкие, а возможно, напротив, прозаически-холодные слова: Самарканд, прекраснейший из ликов, когда-либо обращенных Землей к Солнцу.

Книга первая.

Поэты и любовники

Кто, живя на земле, не грешил? Отвечай!Ну а кто не грешил — разве жил? Отвечай!Чем ты лучше меня, если мне в наказаньеТы ответное зло совершил? Отвечай![1]

I

На исходе томительного и неспешного дня, покончив с дневными заботами, жители Самарканда, бывало, забредали в тупичок неподалеку от Перечного рынка, где меж двух питейные заведений можно было развлечься. Нет, не пригубить ударяющего в ноздри согдианского вина, а вдоволь потешиться над каким-нибудь бедолагой-пьянчугой: повалить несчастного наземь, в пыль, осыпать ругательствами, пригрозить ему адом, чей огонь до скончания веков будет напоминать ему о вине-искусителе.

После одного такого случая летом 1072 года и родилась на свет рукопись «Рубайят». Омару Хайяму было в ту пору двадцать четыре года, в Самарканд он пришел совсем недавно, По своей ли воле или воле провидения оказался он в тот вечер в харабате[2]? Как бы то ни было, бродить по незнакомому городу с широко открытыми глазами было для него сродни глотку хорошего вина. По Ревенной улице, прижав к груди яблоко, от кого-то улепетывал, так что пятки сверкали, мальчишка; на Суконном базаре в глубине чуть приподнятой над площадью лавки шла игра в нарды, — при свете масляной лампы бросали кости, кляли друг друга, задавленно усмехались; в аркаде Канатчиков у источника остановился путник, набрал ледяной воды в сложенные ковшиком ладони, наклонился над ними, вытянул губы, словно желая поцеловать в лоб спящего ребенка, и вобрал ими в себя благословенную влагу, после чего провел мокрыми руками по лицу, пробормотал слова признательности, подобрал с земли половинку пустого арбуза и поднес в ней воды своей скотинке. Мельчайший штришок умирающего дня подмечал глаз Хайяма.

На площади Торговцев копченостями к нему приблизилась женщина на сносях. Подняла чадру: ба, да ей едва исполнилось пятнадцать! Не проронив ни звука, не улыбнувшись своими по-детски припухлыми губами, взяла у него из рук горсть жареных миндальных орешков, только что купленных. Ничуть не удивился Омар, поскольку знал: по древнему самаркандскому поверью будущая мать может смело разделить с приглянувшимся ей незнакомцем его пищу, тогда ребенок будет так же хорош собой, строен и благороден лицом, как он.

Омар гордо грыз оставшиеся орешки, глядя ей вслед, пока его слуха не достиг вопль, заставивший его поспешить туда, откуда тот доносился. Вскоре он оказался посреди разъяренной толпы, окружившей валяющегося в пыли старика с иссохшими конечностями и седыми космами на смуглом черепе. Его стоны и крики превратились в одно долгое нескончаемое стенание. А глаза с мольбой обратились к подошедшему юноше.

Довольные зрелищем зеваки образовали круг, в центре которого орудовали десятка два молодцев с воинственно развевающимися бородами и дубинками в руках. Один из них, подметив возмущенное выражение лица Хайяма, бросил ему примирительное:

— Пустяки, это всего лишь Долговязый Джабер!

Омар вздрогнул.

— Джабер, друг Абу-Али[3]! — потрясенно вырвалось у него.

Мало ли Абу-Али на Востоке; Но когда ученый человек в Бухаре, Кордове, Балхе или Багдаде вот так, с благоговением, произносит это имя, сомнений быть не может речь идет о князе философов, прославившемся на Западе под именем Авиценна. Омару не привелось знать его, он родился через одиннадцать лет после его смерти, но он почитал его как первейшего мудреца своего поколения, превзошедшего все науки, как настоящего апостола Разума.

— Джабер, любимый ученик Абу-Али! — снова прошептал Хайям.

И хотя он впервые видел его, беспримерная и горькая участь Джабера ему была хорошо известна. Авиценна видел в нем продолжателя своих медицинских и философских изысканий, восхищался его умением аргументировать свои мысли; единственное, в чем он его упрекал, — в слишком жесткой проповеди идей. Это стоило Джаберу нескольких заключений под стражу и трех публичных бичеваний, последнее из которых состоялось на главной площади Самарканда: тогда на глазах близких ему людей он получил сто пятьдесят ударов плеткой из бычьих жил. И так никогда и не оправился от унижения. В какой момент его безрассудство перешло в безумие? Вернее всего после смерти жены. С тех пор он и слонялся нетвердой походкой по городу, выкрикивая кощунственные слова. Одежда его превратилась в лохмотья. За ним вечно увязывалась стайка мальчишек, которые смеялись над ним, хлопали в ладоши и бросали в него острые, больно ранящие камешки.

Омару невольно подумалось: «Если все пустить на самотек, пожалуй, и не заметишь, как сам превратишься в такого вот отверженного». Не пьянство его пугало — он и вино нашли взаимопонимание, научились уважать друг друга, так что никогда ни один из них не поверг бы другого наземь. Страшила толпа, ее способность снести в нем самом некую стену. Вот и теперь он ощутил исходящую от нее угрозу, ему хотелось отвернуться от падшего, затравленного существа и уйти. Но он твердо знал, что ни за что на свете не оставит на растерзание толпы друга Авиценны. И потому с достоинством сделал три медленных шага вперед и как ни в чем не бывало произнес, царски поведя рукой:

— Отпустите этого несчастного!

Главарь банды, до того склоненный над стариком, выпрямился и тяжелой походкой подошел к непрошеному гостю. Глубокий шрам пересекал его лицо от правого уха до кончика подбородка и тонул в бороде; именно этой стороной лица и повернулся он к Омару, произнеся как приговор:

— Этот человек — пьяница, нечестивец, филасуф.

Последнее слово прозвучало в его устах как проклятие.

— Нам в Самарканде не нужны больше никакие филасуфы.

По толпе пробежал одобрительный шумок. Для этих людей слово «философ» означало любого, кто проявлял непомерный интерес к светским наукам греков и в более широком смысле ко всему, что не являлось религией или поэзией. Омар же, несмотря на свои юные годы, уже являлся видным философом, а следовательно, куда более привлекательной дичью, чем жалкий Джабер.

Но, судя по всему, человек со шрамом не узнал его, поскольку отвернулся и вновь склонился над стариком, теперь хранящим гробовое молчание, схватил его за космы и стал трясти, всем своим видом давая понять, что намерен размозжить ему череп о ближайшую стену. Но вдруг остановился, словно выказав решимость прикончить это потерявшее человеческий вид существо, все же поостерегся пойти до конца. Хайям воспользовался передышкой, чтобы вновь вступиться за беднягу: