Юрий Герт - Солнце и кошка
Он слушал, но не слишком внимательно. Сильвана Помпанини... Ему представлялся разноцветный детский мячик, в брызгах прыгающий по солнечной луже... И красный помпончик на пушистой Иринкиной шапочке, задорно, бочком сидевшей на ее густых черных волосах, — помпончик тоже прыгал, когда автобус потряхивало. Смотреть на это было забавно. Андрей улыбался.
На коленях у него лежали оба портфеля, его — тощий, пустоватый, и сверху — Иринкин, тяжелый, распираемый учебниками, с погнутой от усилий скобкой на замочке — портфель старательной, серьезной ученицы... Андрей каждое утро брал его у Иринки и нес, вместе со своим, возвращая только перед самой школой. Хотя, в общем-то, ему наплевать было, что про них скажут, если увидят, как он несет ее портфель. Но уж такой молчаливый уговор существовал между ними.
Он слушал и смотрел на ее смуглое — даже после зимы — лицо, на щеки, покрытые свежим, плотным румянцем, на подвижные, тонкие, сомкнутые на переносице брови, а под ними — до черноты синие, искрящиеся глаза... Смотрел и думал, что вряд ли на самом деле такой уж красавицей, такой уж ни с кем не сравнимой была эта Сильвана Помпанини...
Иринка перехватила его взгляд, вспыхнула. И неожиданно заинтересовалась билетами, скомканными у нее в кулаке. Один из них оказался счастливым.
— Твой или мой?..
— Твой,— не думая, сказал Андрей.
— Ну, это все равно.— Иринка разорвала билет и они, как водится в подобных случаях, проглотили — каждый свою половинку — «на счастье»...
Во всем, ну просто во всем — куда уж дальше-то?..— везло ему в этот день.
Правда, к началу сеанса, на журнал они не успели, но и это, если разобраться, вышло к лучшему. Возможно, контролерши здесь, в микрорайонах, были менее въедливы, а скорее всего — таких, как они, опоздавших, скопилось у входа порядочно, и оказалось не до придирок, хотя на рекламном щите чернела надпись: «Детям до шестнадцати лет...» Ростом Андрей, разумеется, мог бы сойти, но то ли по лицу, то ли по долговязой фигуре, нескладной, как бы составленной из плохо пригнанных частей, контролерши угадывали, что шестнадцати ему нет, и не только шестнадцати, а и... В таких случаях Андрей не спорил, не петушился, не совал руку во внутренний карман, вроде бы за паспортом... Все равно, знал он, у него ничего не получится.
— Рожа у тебя слишком честная,— пожалел его как-то Алька-Американец.— С такой рожей не проживешь!..
Но на этот раз все сошло благополучно, им даже удалось перед тем, как снова потух свет, найти свой ряд, свои места.
Хороша она была... Спору нет — хороша, ничего не скажешь... Весь зал, почувствовал Андрей, замер, затаил дыхание, когда Сильвана Помпанини возникла на экране, а потом вздохнул,—-как бы ветерок прошелестел по рядам.
Это и было в фильме самое главное — Сильвана Помпанини. А в остальном, пожалуй, ничего уж такого особенного, и чтоб «детям до шестнадцати...» Андрею случалось видеть кое-что похлеще. Если его что и смущало, так только то, что рядом сидит Иринка и тоже смотрит на это. Что оба они, вместе, сидят и смотрят на это,— вот отчего ему в иные минуты делалось не по себе. Тогда его как горячим паром окатывало... Не будь Иринки, он, возможно, смотрел бы на все, происходящее на экране, другими глазами. Но сейчас, когда Анну Заккео, ее чистое, нежное, гордое тело жадно хапали, мяли мужские руки, ему казалось, будто и сам он в чем-то виноват перед Анной Заккео, и перед Иринкой тоже, потому что все у нее было, как у Анны Заккео, как у всех в мире женщин, и это все поганили руки, похожие на руки всех в мире мужчин... Раньше они с Иринкой сидели так, что при малейшем движении трогали друг друга плечами, и ее шапочка мягким, как дыхание, ворсом касалась его щеки. Но потом Андрей откинулся, вжался в угол между подлокотником и спинкой, и так просидел до конца, пока не зажегся свет, и, тут, взглянув на Иринку, он увидел огромные, померкшие, потрясенные, провалившиеся куда-то внутрь Иринкины зрачки с блестевшей над нижним веком слезинкой...
Он растерялся. Стрельнул глазами по сторонам, торопясь придумать что-нибудь, рассмешить, сморозить какую-нибудь чепуху... И вот здесь-то, когда взгляд его зарылся в толпе, медлительным ледником ползущей вдоль наклонного прохода,— здесь-то и мелькнули перед ним упавшие на тусклый мех бледно-золотистые волосы — до того знакомые, что он сразу даже не узнал их — и рядом, сбоку, продолговатая «деголлевка» из рыжей замши...
Андрей уперся взглядом во что-то белое, пустое... В экран. Он ослеп, как если бы ему в лицо, в самые ресницы ткнули брызнувшей серными искрами спичкой.
— Ты что?.. — донеслось до него едва-едва, словно в уши ему натолкали вату.— Ты кого-то увидел?..— Иринка, вскинув локти, поправляла шапочку. Глаза ее скользнули в ту сторону, куда только что смотрел Андрей, но ни обо что не зацепились в толпе. Между тем весь ряд уже стоял, они мешали соседям, перегородив узкий проход.
Андрей не ответил на ее вопрос. Что мог он ответить?.. «Вот как... — билось у него в голове. — Вот как... Вот как...»
Андрей стиснул ручки обоих портфелей и на задеревеневших ногах выбрался в боковой проход. Иринка легонько подталкивала его в спину.
Все-таки он, стыдясь, презирая себя за шпионство, пробежал глазами по движущейся к выходу толпе — но уже ничего не заметил, ни золотистых волос, ни «деголлевки».
А если ему все только померещилось?...
Померещилось — только и всего?
Ведь мало ли что...— с невнятной надеждой пронеслось у него в голове.— Мало ли... мало ли что...
Но тут же какие-то воспоминания, подозрения, которые он упрямо гнал от себя раньше, суматошно запрыгали, нахлынули на него — разом, вдруг...
Он одного хотел, одного только — теперь, когда они вышли из кинотеатра: чтобы Иринка ничего не заметила, не догадалась... «Вон твоя мама»,— сказала бы она. И, присмотревшись: «А кто это с ней?..» Или, еще хуже, ни о чем бы не спросила. Она умная, она бы сама все поняла...
Свернув за угол кинотеатра, он прикинулся, будто ему надо затянуть шнурок на ботинке. Сначала на левом, потом на правом. И затягивал долго, старательно, присев на корточки. А покончив с ботинками, обнаружил, что у входа в «Ракету» висит сводная, на месяц вперед, афиша: «Для вас, дорогие зрители». Он повел к ней Иринку, испытывая тошнотное чувство — от мелких своих хитростей. Тем более, что Иринка наверняка что-то заподозрила. Боком, щекой, виском он ощущал ее взгляд — встревоженный, недоверчивый, из-под прямых черных бровей, и тужился, бормотал, напрягаясь, какую-то дребедень. Про фильмы — ай да фильмы, вот бы не пропустить!.. Про сам кинотеатр — ай да кинотеатр, вот ведь какой отгрохали, правда?.. На окраине, в микрорайонах, а модерняга, в центре такого нет... Он замолчал, выдохся, и они пошли в сторону автобусной остановки — когда те, по его расчету, были уже далеко.
Возле остановки лежали бугры осевшего, ноздреватого снега; потея на ярком солнце, они сочились по краям водой, которая широкими серебристыми лентами пересекала тротуар и сбегала на дорогу. Мимо проносились груженые цементом самосвалы, ползли маши-мы с длинными прицепами, на них горбились серые строительные панели.
— Что же ты молчишь, Андрей? Тебе понравилось? — спросила Иринка.
Она, понятно, ждала одобрения. А ему снова представились ее мокрые от слез глаза,— от слез, от жалости к Анне Заккео... И он с неожиданной злостью, пронзившей, как судорга, все его тело, подумал: нашла кого жалеть!..
— Дешевка!.. — Он уперся взглядом в носок ее красной туфли, который долбил в твердом снегу ямку.— Дешевка она, твоя Анна Заккео... Бот она кто...
Он уже не помнил того, что и сам испытывал жалость, стыд, мучительное сострадание — сидя там, в кинотеатре... Вернее, не то чтобы не помнил — помнил, но теперь он чувствовал себя обманутым и стыдился одного — что дал себя так легко обмануть!
Слова вырывались из него толчками, сами собой, да он и не пытался сдержать их. Красный туман накрыл Иринкину туфельку, но перед этим он успел заметить, как ее носок, словно в испуге, замер, повис над ямкой.
— Анна Заккео?.. Ты ничего не понял, Андрей! Она была просто несчастная, несчастливая...— Удивление, обида, растерянность — все смешалось, переплелось в ее голосе. Но громче, отчетливей всего звучал в нем страх: что такое он, Андрей, говорит?..
Вот как... Несчастная... Несчастливая... А раз так— значит, валяй, все теперь можно... Так, выходит?
Притворство, притворство! Все — сплошной обман и притворство!..
— Дешевка!— Его трясло от бешенства.
— Андрей!..
К остановке подкатил автобус, двойной «икарус». Толпа прихлынула к распахнувшимся дверям, и, ухватив Андрея за локоть, Иринка потянула его за собош Он вывернулся, вырвал из ее пальцев локоть.
Ее смяли, почти втолкнули в узкие дверцы. Какой-то парень, повиснув на подножке, распирал их напружиненными плечами, не давая захлопнуться, и когда автобус, перекосясь на правый бок, медленно тронулся, Андрей увидел — там, за чьими-то головами, шляпами, вцепившимися в поручни руками — ее ошеломленное лицо...
