Юрий Герт - Солнце и кошка
Ему померещился звонок, но, вероятно, звонили в квартиру рядом. Он взглянул на часы, повернулся к окну: за стеклом с отражением настольной лампы длинными лентами летел снег, сырой, тяжелый. И это после двух недель тепла и солнца, в разгаре весны...
Он поежился, думая, как придется Лиле в такую непогодь возвращаться из театра. Обычно они ходили туда вместе с Андреем, странно, что в этот раз она отправилась одна...
Он почему-то подумал о Костровском, и тут же мысли его скользнули к Селезневу, к его неизбежным возражениям, которые, кстати, с полной готовностью поддержал бы Костровский. Владимиру Андреевичу запомнился их спор в новогоднюю ночь. Почему-то принято полагать, что человек, не знающий азов науки, не смыслящий ни в биологии, ни в физике, ни в математике, что именно такой человек — «человек искусства», как именуют этих невежд, чья степень информации о мире на один порядок выше, чем у неандертальца,— что именно такой «человек искусства» и является специалистом по вопросом психологии, жизни, счастья... Костровский, или тот рыжий журналист...
Однако им пора бы вернуться, подумал он и опять взглянул на часы. И ей, и Андрею... Он вспомнил, что Андрей не сказал, к кому из товарищей отправился, и стал вспоминать, кто из них живет поблизости. Не вспомнил, снова посмотрел в окно, плотно затянутое кишащей пеленой. Вдруг ему показалось, что снег будет падать, валить без конца, пока не накроет весь дом сплошным сугробом. Ему отчего-то сделалось так одиноко, тоскливо, будто он уже не одни сутки провел в безмолвной глубине этого сугроба, отрезанный от мира, от людей... Он зябко повел плечами, задернул штору.
Его редко что-нибудь выводило из спокойного, уравновешенного состояния, но сейчас — и без всякой причины — странная тревога все больше овладевала им. Сунув руки в карманы, Огородников ходил по комнатам, пустым, настороженным. В уме вертелось начало фразы: «Но, уважаемые коллеги, помимо эмоций существует еще и наука..,» Он твердил про себя эти слова, пока они совершенно не обессмыслились. Тогда он заметил, что стоит перед приколотым к стеллажу рисунком Андрея, который однажды Лиля с торжеством положила ему на стол. Он оставил рисунок у себя — поле в ромашках, огромное, неправдоподобное... А если она права? — подумалось ему тогда. — Ив мальчишке что-то есть?.. Но теперь покрытый легкой акварелью листок вызвал в его памяти тот давнишний, день, с пикником, с поездкой за город, когда они — маленькая его лаборатория, близкие приятели, друзья — праздновали рождение тоненькой серой брошюрки с первым наброском будущей теории. Этот голубой, беспредельный простор... Солнце, похожее на взлетевшую в небо ромашку.... Да, да, что-то такое, пожалуй, было, было... И эта брошюрка... В ней содержалось по сути все, что впоследствии удалось доказать и развить в докторской диссертации, которая увесистым томом возлежала теперь на его столе...
Нет, подумал Огородников, за эти годы ему кое-чего удалось добиться в жизни... Удалось. Однако мысль об этом не принесла ему сейчас удовлетворения.
Раздался звонок. Вошла Лиля, вся в снегу, в звездочках тающих снежинок на ресницах, на волосах, выбившихся из-под норковой шапочки, жаркая, задохнувшаяся, должно быть, от быстрого подъема по лестнице.
— Где Андрей?..— спросила она, торопливо подставляя ему щеку.
— Где Андрей?.. — подумал он рассеянно. — Да, где же.. Но откуда ей известно, что Андрея нет дома?..
Он не успел ни о чем сказать, не успел ответить — он видел, она все равно не слушает, не слышит его слов. Она стояла, спиной привалясь к стене, как бы внезапно обессилев. Пальцы ее судорожно комкали стянутый на горле шарфик, прошитый золотистой нитью. В огромных, увеличенных краской глазах, распирая зрачки, колотился страх.
— Что ты?..— начал Владимир Андреевич, но Лиля, рванув защелку замка, кинулась на площадку, каблуки ее сапожек рассыпали дробь по лестничной клетке — все ниже, ниже...
— Куда ты?.. — крикнул Огородников, перегнувшись через перила.
Лестница отозвалась ему мертвым каменным гулом.
Выскочив из подъезда, он остановился, огляделся. Снег был густ, он ничего не увидел, кроме фонарей, далеких, бледных, как медузы, плывущих в сером месиве.
Что случилось?.. Он побежал вслепую, наугад — вдоль двора, подумав, что если Лиля бросилась в эту сторону, он ее догонит. Ноги его уходили в рыхлый снег, но подошвы скользили, он бежал, нелепо растопырив руки, чтобы не упасть.
Она что-то знает... Он снова увидел, прямо перед собой, ее глаза, налитые отчаяньем и страхом и словно отделившиеся от лица. Она что-то знает — что-то, чего он не знал, о чем не догадывался... Боялся догадаться... Как не догадался спросить, куда же он уходит, Андрей...
Внезапно совершенно бессознательно, наперекор всякому здравому смыслу, он ощутил, что еще мгновение, всего лишь мгновение — и все решится... Быть может, уже решилось... Что это — «все»?.. И что значит — решится, решилось?.. Этого он не знал, но так, именно так он чувствовал, когда бежал по двору, мимо засыпанных снегом деревьев, мимо гаражей, беседки, белой снаружи и черной внутри, похожей на часовню...
Один дом, второй... Где-то в длинном прогале между домами, выводящем на проспект, он услышал тонкий режущий крик:
— Андрей!.. Андрей!..
Это был ее голос, ломкий, гаснущий в глухой тишине. Огородников повернул на него, в темноту, зацепился обо что-то, грузно рухнул, поднялся, не почувствовав боли, и, весь в липком снегу, не отряхиваясь, побежал туда, откуда послышался ему голос жены.
Но теперь он раздался уже где-то сбоку:
— Андрей!.. Андрей!..— и звучал жалобно, жалко, похожий на короткие всхлипы.
Да громче же, громче!..— с неожиданной досадой подумал Огородников.
Ему вдруг представилось, как это дико, даже смешно выглядит со стороны: он и Лиля, его жена, вдвоем, посреди заснувшего двора, ночью, мечутся в поисках Андрея, который, возможно, уже вернулся, уже дома...
Но когда он поднялся к себе и распахнул дверь, пустая квартира дохнула ему в лицо холодом.
Что же случилось? Что могло случиться?..— думал он, оказавшись опять во дворе.— Надо спокойно, трезво... Вспомнить... Последние дни... Вспомнить... Но помнил он только, что хотел поговорить с Андреем, а разговор так и не состоялся, все ограничилось таблицами по эндартерииту...
Ледяные струйки кололи, ползли за шиворот, Огородников занес руку, чтобы на ходу выбить снег из-за воротника... Но ладони его тут же, сами собой, сошлись на губах, сложились в рупор и, напрягшись всем телом, как бы в предчувствии чего-то неизбежного, чего-то, что уже нельзя изменить и поправить, он закричал, оглушая себя криком:
— Андрей!..— закричал, как если бы понял, почувствовал внезапно проснувшейся, ожившей, а прежде глухой глубиной своей души,— понял, что все, чем он жил доныне, чем собирался и должен жить,— все, все утратит смысл, пропадет, сгинет в этом кипящем снегу, если Андрей не откликнется, не ответит...
Что-то ему померещилось, чья-то фигурка — там, вдали, он ринулся к ней...
Но вокруг было пусто, тихо, по-прежнему, заглушая все звуки, валил снег, чернели молчащие подъезды, и редкие окна, в которых еще горел запоздалый свет, наблюдали за ним — равнодушно, холодно, беспощадно...
