Юрий Герт - Солнце и кошка
Журналист, молодой, рыжий, с вздрагивающими от возбуждения крошечными злыми зрачками, кричал, что Огородников покушается на личность, Володя же уверенно, как о многократно продуманном, отвечал ему, что нисколько, ведь всякого рода общественные институты, начиная со школы, театра, телевидения, тоже стремятся воздействовать на личность, совершенствовать ее, но менее успешно, чем это в состоянии сделать наука, что покушение, о котором говорит оппонент, является — да, покушением, но на что?.. На те самые стороны психики, которые мешают человеку быть личностью полноценной, гармоничной...
Когда они вышли, она спросила:
— Ты в самом деле убежден в том, о чем говорил?..
— Конечно,— весело отозвался Огородников, прижимая к себе ее локоть.— Этот тип мыслит стандартами своей профессии: не дальше статеек на моральные темы для воскресного номера...
— Неужели ты веришь, что лазерный луч заменит книги?.. Театр?.. Любовь?..
— Стыдись, — сказал он, — ты естественник, медик... Есть такие рачки, карцинус маенас, их самочки при линьке выделяют вещество, которое приманивает самцов своим запахом. Если обтереть самку салфеткой и кинуть салфетку в воду, она будет привлекать самцов гораздо сильнее, чем обтертая ею самочка...
Лиля выдернула руку и, засеменив каблучками, вырвалась вперед. Володя, смеясь, нагнал ее.
— Ты говоришь пошлости,— сказала она, когда он попытался подхватить ее под локоть.— Ты становишься циником, Огородников... Для тебя что рачки, что человек — никакой разницы.
— Извини, — виновато сказал он, —просто меня разозлил этот пижон... Век научно-технической революции, все толкуют о науке, а сами боятся ее, как деревенский мужичок сто лет назад боялся чугунки...
Час был поздний, они шли по центральной улице, ярко освещенной и совершенно безлюдной. На пустынных перекрестках методично и бессмысленно мигали светофоры. Володя поднял руку — ей показалось, он хочет остановить проезжавшее мимо такси.
— Человек!..— Он замедлил шаги.— Как благороден мыслью! Как бесконечен в способностях! Краса природы! Венец всего живущего!..— Он остановился, как бы прислушиваясь к собственному голосу, одиноко звучавшему среди шмелиного жужжания неоновых реклам.— Видишь, я тоже читал Шекспира... Но как быть, если эта «краса природы» может окочуриться от какого-нибудь фильтрующегося вируса? Или впасть в черную меланхолию из-за неразделенной любви, а там и накинуть петлю на шею? Или, набивши брюхо, предаться безделью и лени?..— Он усмехнулся, сунув руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок.
— Ну?.. И такой ли уж это «венец всего живущего», как полагал старичок Шекспир?..
Он не дал ей возразить:
— Нет, я не против Шекспира. Но поймите вы — только наука, наука! — поможет человеку достичь совершенства!..
Она подумала, что он слишком много выпил, не надо бы ему столько пить... Но глаза у него были трезвые, тоскливые...
Стояла осень, пора листопада. С высоких дубов на тротуар шлепались невидимые желуди, с треском, напоминающим пистолетный выстрел. Было прохладно, Лиля легко мерзла.
— Пойдем домой — сказала она. Люди хотят не совершенства, а счастья...
Она взяла его под руку, но он не двигался с места, думая о чем-то своем. Казалось, он ее не слышал...
Время от времени Лиля возвращалась про себя к этому разговору. Она еще не могла толком понять, чем он ее задел, но задел,— это она чувствовала. И однажды, слушая Володю,— была ночь, он разбудил ее, чтобы поделиться внезапной догадкой, и сидел на краю кровати, радостно возбужденный, с сигаретой во рту, что с ним случалось крайне редко,— так вот, в ту ночь, слушая его, она вдруг ощутила глухое, неясное раздражение. Спор с журналистом припомнился ей, она подумала о муже: все, вся его жизнь, способности, талант — все направлено, нацелено к одному... Он говорил тогда, что в будущем его лучи сделают людей счастливыми... Но счастлива ли она? Думал он когда-нибудь об этом?..
Мысль, вспыхнув у нее в полусонном мозгу, разгоралась злым, жгучим огоньком. Все эти годы она жила его работой, его удачами, а чаще — неудачами. Для обоих давно стало само собой разумеющимся, что его заботы, его поиски одинаково важны — для него и для нее. Но так ли это?.. Была диссертация Огородникова, лаборатория Огородникова, б иолу ч Огородникова... Жена Огородникова... Ее, Лили, как бы и не существовало для всех — помимо того, что она его жена...
«А если он в самом деле гений?» —подумала она вдруг и поежилась. Если гений?..
Но тут ясе возразила самой себе:
«И что же?.. Что же?..»
Она долго не спала в эту ночь, споря с собой, укоряя себя за предательские мысли... Но вопрос возник, она не могла от него уйти...
Как-то, собираясь на гастрольный спектакль, он сказал, что с удовольствием бы остался дома, дорабатывать статью для журнала. Глупое занятие — смотреть пьесы, в которых наперед предрешена развязка, уж лучше футбол, по крайней мере борьба ведется честно, у всех на виду... Лиля знала его полное безразличие к футболу, но ее уязвили его слова. Она так ждала этого вечера, хлопотала о билетах, обдумывала туалет...
— Да, глупо, ты прав,— сказала она, ушла в спальню и расплакалась. Ей показалось вдруг, что если бы не он, она, возможно, все-таки попала бы на сцену, в ней погибла актриса — ради чего?.. Он застал ее в слезах, с распущенными по плечам волосами, с рассыпанными по ковру шпильками... Он помог их собрать, он сам разыскал театральную сумочку, которую она, впопыхах и расстройстве, не могла найти. Его раскаянье тронуло ее, но в театре, в разгаре второго акта, она взглянула на него сбоку — и увидела, что он спит, тихонько посвистывая носом.
Она подумала, что ведь и в самом деле — Огородников прав, артисты хоть и московские, но спектакль на редкость скверный, закончить статью было куда важнее. Ей стало стыдно, неловко за себя — и, главное, досадно: вот еще одно подтверждение, что все настоящее, действительно важное связано с ним...
Ей было досадно и, однако, нет, она ни в чем не могла его упрекнуть. Он старался быть внимательным, чутким; из командировок, участившихся в последнее время, он привозил ей и Андрею покупки, подарки, иногда очень дорогие и по-мужски нелепые, иногда красивые, милые пустячки, вроде той раковины, которую она поставила у себя на туалетный столик... Он вникал в ее тревоги, больничные и домашние, но делал это снисходительно, было ясно: действительно имеют значение только его эксперименты, его статьи, его поездки на конференции, симпозиумы... По крайней мере, для него это было ясно. Да и для нее — тоже... Но сознание этого все больше оскорбляло, раздражало ее, она начинала ненавидеть его книги, его работу, его науку... Особенно после одного случая.
Железный организм Огородникова не вынес непрерывной перегрузки, круто подпрыгнуло давление. Володя отлеживался дома, ему назначили строгий постельный режим. Чтобы отвлечь его от продолжающейся — она знала — в уме работы, Лиля взяла на неделю — на две Андрея из детсада. По утрам, уходя в больницу, она оставляла их вдвоем. Андрей следил за отцом, доставал еду из холодильника, готовил второй завтрак, то есть, понятно, попросту перетаскивал с кухни приготовленное Лилей в ту комнату, где лежал отец, застилал журнальный столик салфеткой, пододвигая его к самой кровати, и сам садился тут же, на маленьком стульчике. Он рисовал, показывал отцу картинки, читал сказки или просто забавлял своими детскими пустяками. Огородников тоже пытался припомнить сказки своего детства, но в голове у него вертелись какие-то малосвязные обрывки, он соединял их, додумывал какой-нибудь смешной конец, и оба хохотали, хотя в сосредоточенных черных глазах Андрея он замечал разочарование. Тогда Огородников принимался рассказывать правду, как они это называли. Это были или его воспоминания о детстве, или — чаще — коротенькие лекции о строении солнечной вселенной, о далеких звездах, об атомах, которые не увидишь глазом, хотя вот они, совсем рядышком...
Лиля, возвращаясь домой, заставала их вдвоем, таких похожих, лобастых, с темными, серьезными глазами, что ей становилось смешно, удивительно и сладко при виде их. «Мои мужчины»,— говорила она. «Мои мужчины хотят есть?..» «Я принесла для мужчин виноград...» Ей, ее появлению бывали рады, ко она ощущала, что между ними — отцом и сыном — возникает какая-то своя, мужская общность, повелевающая откоситься к ней с лаской и нежностью, но вместе с тем и покровительственно... Ей это нравилось.
Что же до Огородникова, то, казалось, он впервые тогда открыл для себя сына, маленькое, заботливое, серьезное существо. Человечка. Младшего Огородникова. Он присматривался к нему с изумлением и уважением. Какие-то крошечные, но собственные мысли уже копошились в этой голове, мелькали в опушенных густыми ресницами пристальных глазах... Огородникову всегда становилось тоскливо и скучно с людьми глупыми или мало знающими, но с Андреем — нет, скучно ему не бывало...
